Полет орла - Валентин Пронин

Императрица Елизавета Алексеевна, «обхаживая и угощая гостей», то есть проходя вдоль длинного ряда родовой, военной и чиновной аристократии произносила обычно несколько любезных слов. Но, подойдя к Сеславину, она остановилась и, не давая ему подняться со стула, долго и ласково с ним говорила. Знаменательная фраза царственной особы о заслугах генерала, «которых Россия не может еще оценить», сказанные вовсеуслышанье при сановниках и высшем генералитете, именно эти заслуги прославленного партизана вызвали беспримерную благосклонность императора и его прелестной супруги.

Вскоре в департаменте двора Сеславин узнал, что в знак монаршей милости он, подобно многим заслуженным в последней войне генералам, получил, как аренду, казенное имение, приносящее ежегодно тысячу рублей серебром. Министр двора, возможно, при упоминании о нем генерал-адъютанта Его Величества графа Толстого, присылает Сеславину приглашение приехать в Царское Село, чтобы отдохнуть здесь, будучи гостем императорской фамилии.

Правду говоря, хотя тщеславие Сеславина было удовлетворено, он чувствовал себя несколько напряженно. Кто он? Мелкопоместный помещик, бедный дворянин, привыкший к суровой воинской службе и скромным условиям жизни. Только его донесение об уходе Наполеона из Москвы, постоянная военная удачливость и самопожертвование в десятках стычек, вылазок, нападений, разведок, крупных боев и грандиозных сражений, восемь ран, – некоторые из них продолжают его донимать, временами заставляя испытывать настоящие страдания, вот что делает его временным спутником богатейшей придворной знати России. А во всем остальном он им чужд, а ему чужды их тайные, особенно близко-родственные (даже на уровне европейского придворного родства) отношения.

Так ли чисто, радостно и просто он чувствовал себя, когда год назад навещал брата Николая в селе Федоровском? Николай Никитич женился по любви, а затем переехал из захудалого Есемова в деревню более многолюдную, с ухоженными урожайными угодьями и, – Николай, женившись, оказался неплохим хозяином, строгим учетчиком донесений старосты Гаврилы, за которым, говорили, водились грешки. Миловидная жена Николая, приветливая и хлопотливая «Софинька» (Софья Павловна) с благоговением взирала на деверя генерал-майора, героя, известного всей России. И хотя она любила мужа, но удивлялась, как два брата, учившиеся в одном Пажеском корпусе, а затем вместе ставшие офицерами-гвардейцами в конно-артиллерийском полку, могут в дальнейшем иметь такую различную судьбу.

– Но пусть уж мой Коленька хозяйствует себе, ездит на поля, следит за севом, пашней, покосом, а то остался бы на военной службе, что еще из этого вышло бы… – степенно рассуждала Софья Павловна даже при таком важном госте, как братец, – генерале Александре Никитиче. Она немного робела все-таки, глядя на Александра Никитича, потому что знала о его знакомстве с самыми знатными и великими людьми русской армии, и даже про общение его с самим государем-императором и государыней-императрицей. – Вот братец-то ваш, Александр Никитич, что же… Тоже служил честно, а погиб в сражении с басурманами… Папенька с маменькой его не дождались… – «Софинька» всхлипывала, поминая старшего деверя Петра Никитича, убитого еще в войне с турками.

– Что ж поделаешь, Софья Павловна, миленькая вы моя, – мягко возражал молодой женщине Сеславин. – Кому-то отечество защищать надобно.

– Да, а я вот после Турецкой кампании, как вышел вместе с тобой в отставку поручиком, так поехал в Есемово. – вспоминал Николай. – Решил в армию не возвращаться, остался с батюшкой и с матушкой, Царствие им Небесное и душам их вечный покой.

Несмотря на то, что иногда слышались из спальной комнаты Александра Никитича страдальческие стенания, днем генерал производил на родных впечатление человека еще молодого и бодрого, не отказывавшегося проскакать верхом с братом двадцать верст по окрестным проселкам.

– Так ты Есемово в аренду отдал, Коля? – переспрашивал в который раз Александр, словно сожалея, что не увидел того Есемова, которое помнил с детства.

– С твоего согласия, Саша, а так бы я не посмел. Да и дворов в Есемове-то увеличилось. Было-то, помнишь? – всего двадцать крепостных душ, потом батюшка добился: стало сорок. А когда почила матушка-то наша Агапия Петровна, я вздумал жениться и подал на голосование в дворянском ржевском собрании. И… то ли в память о батюшке Никите Степановиче, то ли не пришелся кто-то более ко двору, как говорится. Да и обычай во Ржеве издавна: городничего избирать военного. Тут я вроде по мерке подошел. Сын городничего, поручика в отставке, ну и сам поручик конноартиллерийского полка в отставке. Вот и выбрали меня ржевским городничим.

– Давай, съездим на могилки к родителям нашим. Молебен закажем попу Софрону, пусть отслужит. А то – когда я еще приеду? А то, что ты городничий, тоже неплохо: и жалованье тебе, и городу порядок. Ты человек честный, порядочный, аккуратный.

Поскакали братья Сеславины мимо сжатых полей, желтеющих рощиц, сутемных ельников, деревенек чьих-то недальних, вдоль струистой под ивами, всплескивающей то там, то сям рыбешками, небольшой речкой Сишкой.

Приехали, вызвали священника, прошли на погост Николаевской церкви. Постояли, выслушали панихиду и молебен. Пожертвовал генерал церкви двадцать рублей. Приказал за могилками смотреть да по окончании службы поминать души усопших рабов Божиих Агапии и Никиты. Пробыв еще день-другой в Федоровском, шутливо пококетничав с младшей сестрой Софьи Павловны, семнадцатилетней Катенькой и даже объяснившись ей в любви («Радуйся, Катька, будешь генеральшей!» – насмешничала без язвительности старшая сестра), собрался расставаться Александр Никитич с родными. Представительницам прекрасного пола пообещал подарки еще лучшие, чем в этот раз. Уговорили его писать письма хоть из дальних заграничных стран в Федоровское. А вот из Федоровского куда, пока неизвестно. Расцеловались, и поехал бывший гусарский генерал на Ржев, а там по главному тракту в Санкт-Петербург.

В сентябре Сеславиным была получена аудиенция Его Императорского Величества. Александру I было доложено о незаживающих ранах героя и также о возобновившемся горловом кровотечении.

Царь принял его в кабинете, в присутствии своего генерал-адъютанта графа Толстого. Был поначалу сдержанно-приветлив, одет в черный мундир, отчего плешь особенно явственно отблескивала, а знаменитые царские «бачки» почему-то выглядели с рыжеватым оттенком. И что-то в августейшем лице, несмотря на благодушное выражение, казалось слишком лисьим и чересчур сытым.

Впрочем, царь вышел из-за своего делового стола, приблизился к вытянувшемуся в струнку Сеславину, обнял его и благодарил за службу, осторожно дотрагиваясь до его перевязи. Потом несколько поразмыслил и по-православному трижды расцеловал. Сеславин не ожидал столь исключительной благосклонности монарха, понял, что нельзя воспринять ее без последствий. Склонившись растроганно, бывший партизан сказал, что нет жертвы, которую он не принес бы ради своего государя. Александр слегка прижал его к груди, прослезился (сентиментальность была особенностью императора: он очень легко мог прослезиться при соответствующем случае) и со своей стороны от души произнес: