Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Стоя в очереди к микрофону, я совсем не знал, что сказать. То, что происходило, было больше чем политика. Это была история, а история всегда больше. Но это была история, творящаяся на глазах, история, еще не осмысленная сама собой.

Я лихорадочно перебирал в памяти свои стихи. Ничто не годилось. И опять всплыло наше семейно-русское, то, что, может быть, и есть лучшее воплощение лучшего в душе любого из нас, кто не только говорит, но и думает на языке, созданном человеком с глазами, похожими на семена волшебного африканского дерева, переброшенные океанскими ветрами в суровые северные сугробы.

Правда, почему-то последняя строка сейчас прозвучала у меня внутри не как гордое утверждение, а со знаком вопроса: «Напишут наши имена?» С большим знаком вопроса.

Но как только я решил, что вместо речи прочту эти пушкинские строки, их не то что продекламировал, а выкрикнул в микрофон один народный депутат СССР, следователь, очевидно подразумевая начертанные на руинах личных дворцов среднеазиатских баев – председателей колхозов – имена разоблачивших их следователей по особо важным делам.

Видимо, эти строки не просто носились в воздухе, но были самим воздухом.

Что же мне оставалось делать?

Никакой речи произносить не хотелось, а ничего не сказать было нельзя.

До меня были еще три оратора. У меня оставалось минут пятнадцать. Я лихорадочно перерыл карманы. Ни блокнота, ни записной книжки, ни авторучки. Писать было не на чем и нечем.

Я тронул за плечо стоявшего передо мной человека:

– Что-нибудь пишущее.

Он обернулся, озарив меня северным сиянием седой от лагерей бороды, и я узнал в нем диссидента-журналиста Льва Тимофеева, одного из тех людей, которых мне когда-то удалось вытащить из-за колючей проволоки, но приятно отличавшегося от многих тем, что он впоследствии никогда не поливал меня грязью по принципу «ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

Он улыбнулся поверх очков грустными, но приветливыми глазами и протянул мне тридцатипятикопеечную пластмассовую ручку – из тех, что в своем газетном киоске продает моя мама:

– Ну вот, моя очередь выручить вас, Евгений Александрович.

У меня была только листовка с указом Ельцина, объявляющим хунту незаконной. Я перевернул указ. Первое, что нацарапалось на его обороте, было:

Потом – о самом главном защитнике Белого дома, хотя он был невидимым:

Но иронический гномик, сидящий внутри, насмешливо покачал красненьким колпачком с кисточкой:

– Ну почему тебе неймется прочесть это именно сейчас, а не тогда, когда все будет взвешено, отшлифовано?

– Да потому, что дорого яичко к Христову дню. Потому, что я не из тех, кто машет кулаками после драки, – зло огрызнулся я.

Гномик обиделся, спрятался и затих.

Есть просто стихи. Но есть стихи-поступки. К сожалению, хорошо отшлифованный, но запоздалый поступок поступком быть перестает. А поступок вовремя, он иногда не успевает стать отшлифованным. Но что, если бы я всю жизнь слушался только профессиональных шлифовальщиков, доглянцовывающих свои стихи до такого лоска, что на их паркетных страницах пальцы не ощущают шершавости жизни, всаживающей под ногти занозы чужой боли, сразу становящейся собственной болью? Не было бы ни «Бабьего Яра», ни «Наследников Сталина».

Оратор у микрофона уже выходил на завершающую интонацию, как на финишную прямую.

Весь ельцинский указ у меня в руках был испещрен с обратной стороны моими прыгающими каракулями, и некуда было впихнуть ни одного словечка.

Я перевернул указ лицевой стороной и продолжал писать стихи между строк указа.

Так во время войны, когда на станции Зима не хватало школьных тетрадок, я писал диктанты пером номер восемьдесят шесть, макая его в фарфоровую невыливашку, втискивая слова между строк фронтовых сообщений Совинформбюро. А свой первый роман я написал между строк двухтомника Маркса – Энгельса.

Возможность написать стихотворение и прочитать его на этом, уже легендарном где-то в будущем митинге была молниеносной. Поэтому мои мысли тоже были молниеносными и скакали в голове, сталкиваясь друг с другом. Мысли были примерно такими:

«Пробуждается совесть у танков…» Есть, схвачено. Но на тот, первый танк, у которого пробудилась совесть, кто поднялся? Ельцин. Это и было поворотным моментом истории. Про это нельзя не сказать. «Пробуждается совесть у танков. На танк поднимается Ельцин…» Стой, стой, Женя, ты ведь уже зарекался упоминать в стихах имена живых политиков. Мало тебе того, что в своих детских стихах ты прославлял Сталина. Тебе это злорадно припоминают, забывая о том, что ты был тогда мальчишкой. В 1956 году ты был настолько потрясен речью Хрущева против Сталина, что уже был готов вступить в партию. Но в этом же году танки на улицах Будапешта, посланные туда по приказу Хрущева, быстренько раздавили твои иллюзии. Правда, на Кубе в 1960 году ты влюбился в молодого Кастро – первого увиденного тобой лидера страны, который вдохновенно говорил без бумажки, демократично расхаживал по книжным магазинам, ночным барам и, за неимением вовремя уехавшего с Кубы Хемингуэя, пригласил на рыбную ловлю обалдевшего от радости тебя. Ты воспел Фиделя со всей искренностью неосторожного романтического идеализма, переходящего в идиотизм: «И вдохновенный, как Моцарт (!!!), Кастро на гребне музыки…» Опасно упоминать в стихах живых политиков, даже если в данный момент истории они вызывают восхищение. Кто знает, что они сделают в следующий момент. А ты, воспевший их, уже станешь повязанным с ними, и тебе придется в какой-то мере отвечать за них. Не надо слова «Ельцин» в этом стихотворении. Откуда ты знаешь, каким он станет потом?

Но я резко осадил себя. Стоп-стоп, Женя. Хватит отравлять себя подозрениями… Почему ты должен подозревать в предстоящем обмане тех, кто тебя еще не обманул? Лучше обмануться в доверии, чем в подозрении. Тебя убудет, что ли, от простой человеческой благодарности? Разве правда об этих днях возможна без неуклюжей, но могучей уральской фигуры на танке?

Я не вычеркнул фамилии.

Но я поставил название стихотворения. Название было сухим, простым – «19 августа» и подчеркивало, что это стихотворение – всего-навсего набросок с натуры.

Как в тумане, я услышал голос ведущего митинг:

– Народный депутат СССР, поэт Евгений Евтушенко…

Я подошел к микрофону, казалось раскаленному от предыдущих речей.

Передо мной была самая большая аудитория в моей жизни, не меньше двухсот тысяч людей, и каких людей!