Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

У меня психология коллекционера, и я сразу подумал, что из-за ошибки профессора, от нечеловеческой усталости и напряжения пропустившего именно в этот трагический день две буквы в слове «уважение», автограф стал еще ценней.

Между тем, пока я шел к Президенту России, я заметил, что коридоры Белого дома стали более оживленными.

Кое-где виднелись кучки прибывающих из разных городов депутатов.

На лицах одних депутатов была решимость, другие испуганно шушукались, третьи тоже шушукались, но с выжидательным злорадством.

Мимо меня торопливыми шагами и с излишне озирающимися для честного человека глазами, обдав меня бормотушным перегаром, проволок сумку с надписью «Пума», оттягивающую его руку почти до паркета, мужчина, похожий на пьяную поганку, в синем грузчицком халате.

За ним по коридору кубарем катилась Женщина Гриб Боровичок, в белом халате и поварском колпаке, размахивая половником.

Нагнав мужчину, она, не жалеючи, ударила его прямо половником по косточкам руки, цепко державшей «Пуму», так что сумка выпала на ковровую дорожку.

Грузчик, потеряв «Пуму», по-шакальи затрусил и улепетнул за поворот коридора власти, наполненного, как шекспировскими призраками, депутатами, решающими, куда им примкнуть.

Женщина Гриб Боровичок молитвенно припала на колено, лихорадочно прощупала сумку, для верности приоткрыв молнию, и успокоилась лишь тогда, когда из внутренностей «Пумы» сверкнули крабовые консервы с надписью «Chatka» и коричневые лоснящиеся палки финского сервелата.

– Ну не бесстыдство ли? Даже этим, как его, путчем и то для воровства пользуются, – пожаловалась Женщина Гриб Боровичок. – Мужчина, вы не помогли бы мне до буфета сумку дотащить? Мы скоро открываемся, приходите кофейку отведать. Я вам бразильского сыпану.

Вдвоем, взявшись каждый за свою ручку, мы дотащили позвякивающую крабовыми консервами и далеко пахнущую заграничными копченостями «Пуму» до дверей, куда вслед за Женщиной Грибом Боровичком проскользнул заждавшийся завтрака парламентский кот.

Вскоре я оказался в комнате, где двое помощников Президента России, припав к телефонам, кричали охрипшими голосами над тысячеверстной трясиной российского пространства, казалось готовой поглотить Белый дом, словно мраморную крошку, случайно уроненную на зыбкую коварную тину.

Страна в этот день разделилась на три страны. Одна испуганно хотела вернуться во вчера. Вторая – еще не знала, каким будет завтра, но вернуться во вчера не хотела. Третья – выжидала.

Первая страна, приветствующая переворот, с самого начала путча оказалась небольшой. Вторая страна, сопротивляющаяся перевороту, получилась тоже не слишком большая.

Самой большой страной в стране оказалась третья, выжидающая.

Но танки на улицах Москвы сделали свое дело. Они испугали. Однако не так, как рассчитывали те, кто их послал. Они испугали тем, что похожее на танк прошлое может вернуться и начнет давить живых людей. Страх перед возвращением прошлого помог преодолеть страх как таковой.

Пока иные республики хитрили и виляли, к территории сопротивления стремительно прирастали один за другим российские города, как выплывающие из-за горизонта один за другим богатырские шлемы. В телефонных трубках помощников Президента беспрерывно звучали голоса то окающего Ярославля, то чокающего Иркутска, то распевно-протяжного Новгорода, то чеканно-четкого, еще называемого Ленинградом, Санкт-Петербурга.

Звонили не только города, но и деревни.

Звонили с Командорских островов.

Звонили по радиотелефону с рыболовного траулера из Баренцева моря.

Звонили из лермонтовской Тамани.

Звонил майор саперных частей в отставке, когда-то разминировавший Берлин. Предлагал заминировать подходы к Белому дому.

Звонил академик Лихачев, просил не стрелять по Кремлю и другим историческим зданиям и вообще не стрелять.

Звонили из московского таксопарка, предложили десять машин для разъездов.

Звонили из Дома ветеранов сцены – готовы выступать с концертами на баррикадах.

Звонила Российская товарная биржа – доставляют пятьдесят трехцветных флагов – и спрашивали, сколько горячих завтраков нужно будет для защитников Белого дома.

Звонил пятиклассник Витя Филюшкин – знает тайный подземный ход, по которому могут напасть на Белый дом.

Звонили из подмосковного совхоза – послали цистерну с молоком и две машины картошки.

Звонили строймонтажники – пять кранов.

Звонил хирург Юлий Крелин из 51-й больницы – бинты, йод.

Один из помощников Президента России – небольшой, коренастый, с малиновым от напряжения лицом хозяйственника политики, налегая на сорванный голос, выколачивал по телефону политическую поддержку, как дефицитный товар.

Другой – отставной полковник с видом генерала – неторопливо, вальяжно расхаживал с телефонной трубкой на длинном шнуре по кабинету и налегал не на голос, а на уверенные, почти маршальские интонации полководца, мудро притворяющегося, что уверен в победе.

Оба они разговаривали по телефону так твердо, как будто находились в неприступной крепости, где внутри – неисчислимое воинство.

Но я-то видел изнутри, что эти мраморные стены не спасительней бумажной ширмы. У меня было такое чувство, будто я во дворце Ла-Монеда во время пиночетовского переворота. Правда, у нас, к сожалению, не было Альенде, но, к нашему счастью, у путчистов не было Пиночета.

И вдруг Хозяйственник Политики, после очередного дребезжащего междугородного звонка, засмеялся глазами и лукаво поманил меня пальцем, всунув мне чуть ли не раскаленную от звонков трубку.

– Белый дом? – еле уловил я среди шипения, потрескивания и каких-то посторонних голосов хриплый, но в то же время тоненький, как паутинка, чей-то голос, через многие тысячи километров еле слышно кричащий во все горло: – Белый дом? Говорит станция Зима Иркутской области. Мы с вами. Вы слышите нас, Белый дом? Мы с вами…

– Белый дом слышит… – ответил я, задохнувшись от волнения и рези в глазах, словно алмазом полоснули по зрачкам.

Кажется, это был голос моего кореша Коли Зименкова, а может быть, голос моего умершего дяди Андрея Иваныча – шофера всея Сибири, который во время войны рядом со своими руками, пропахшими тавотом, клал мои детские ручонки на руль грузовика, ходящего не на бензине, а на березовых чурках, расплескивая жижу таежного бездорожья колесами, обмотанными цепями.

Голос исчез, а я все еще держал трубку, прижатую к уху, словно мог услышать кряканье уток в лужах на заросших дымчатым ковылем улочках моего детства, гульканье сизарей со шпорами в дядиной голубятне, прощальное мычание белолобой черной коровы Зорьки, которую пришлось зарезать во время войны, капустный хруст снега, искрящегося, как толченый хрусталь, под полозьями кошевок и расписными чесанками девчат, скрежет обледенелой колодезной цепи, вытягивающей из темной глубины ведро, похожее на серебряную корону из сосулек, и частушку, выпархивающую с девичьих, нацелованных морозом губ вместе с белоснежным облачком дыханья: