Моя навсегда - Татьяна Веденская

– Да ладно! Ты ничем не рискуешь, – сказала она, и убежденность, даже легкое презрение в ее голосе заставила меня отпрянуть. – Подумай, Соня. Подумай. Тебе даже не придется с ним встречаться лично, если уж это так для тебя важно. Он уже давно сдал свой биоматериал, так что тебе только нужно привезти сына на анализ. Это же не сложно, и никаких ловушек. Можешь даже не сообщать никому, в какой день поедешь. Так что, подумаешь?

Странная мысль острым саморезом ввинчивалась в мое сознание. А что, если… Нет, невозможно. Но если им даже не придется встречаться? Я ничем не рискую. Ничем не рискую. Странно, как же странно.

– Я… подумаю, – пробормотала я, пытаясь сохранять спокойствие.

– Хорошо, хорошо. Это правильно.

– Я ничего не обещаю.

– Я понимаю. Ты только свидетельство о рождении не забудь захватить. Все уже оплачено, вот адрес, – Катерина достала из пакета лист бумаги. – Как ты назвала-то сына?

– В знак доброй воли? – усмехнулась я. – Думаешь, скажу?

– Ну, а почему нет? В знак доброй воли… Дмитрий Евгеньевич вот попросил передать тебе, – и она протянула мне пакет. – Тут твои документы, ваши личные вещи, фотографии, много всего.

– Аттракцион невиданной щедрости, – хмыкнула я, заглядывая в пакет.

Действительно, Дмитрий постарался и собрал все, чем можно было меня шантажировать, все, что мне было дорого или без чего мне было крайне сложно жить, – старый паспорт, институтский диплом, старые ключи от солнечногорской квартиры, мой смартфон – дорогой, яблоко раздора.

– Ладно, что мне передать? – спросила Катерина.

Я отвернулась, чтобы не выдать себя.

– Передай, что я сделаю тест ДНК. И передай, что его сына зовут Дмитрий Дмитриевич Ласточкин.

– Что? – вытаращилась Катерина.

– Да, а что? Такая уж традиция, да? Дмитрий Ласточкин-третий.

До дня «Х» осталось 20 дней

Я подумала. О да, я подумала. Весь день и весь вечер я только и делала, что думала – пока возвращалась с монастырского кладбища домой, пока разбирала пакет с дарами данайца, думала, пока раздевала и кормила маленького Дениску – моего сына. Дмитрий действительно несколько раз за этот год пытался связаться со мной. Я знала, что просто так он от меня не отступится, поэтому старательно игнорировала все его попытки.

Один раз ему все же удалось до меня добраться. Он позвонил по старому городскому номеру в нашу квартиру, и я взяла трубку. Дмитрий говорил быстро, боясь, что я брошу трубку. Частил, что сожалеет, как был не прав, и что готов многое мне простить, если уж на то пошло, если я, конечно, пойду ему навстречу и прощу его. И речь не идет о примирении, уточнил тогда он. Он понимает, что примирение между нами невозможно.

– Ты уверен? – спросила я.

Дмитрий удивленно ответил, что был уверен, что да. По крайней мере, был уверен до этой минуты.

Тогда я нажала отбой. Руки дрожали так, что я не сразу попала в нужную кнопку. Я тогда долго стояла в прихожей, дрожа – не от страха, а от адреналина. Я была в бешенстве. Я вырвала провод из стены и обесточила наш домашний аппарат.

Сейчас мои руки не дрожали. Я вернулась в квартиру, покормила и помыла Дениску, уложила в кроватку, где он мирно тянул пальцы к крутящимся ракетам – гирлянда, которую Митя где-то достал на заказ. Я уселась на пол рядом с кроваткой и принялась разбирать все, что передал мне мой все еще не бывший муж. Документы – мой уже утративший актуальность паспорт, свидетельство о моем рождении, студенческий билет с пожелтевшей фотографией, я там на семь лет моложе – другой человек вплоть до последней молекулы. Мамины фотографии, ее жизнь, я – маленькая, ее подруги. Я дорожила этими фотографиями – и Дмитрий это знал. Неужели, в самом деле, он готов пойти на мир? Мой телефон, моя косметика, драгоценности – Дмитрий в этом смысле был мужчиной с хорошим вкусом и на каждую дату дарил мне что-то стоящее. Восьмое марта, день рождения, день святого Валентина, утро после скандала, от которого у меня остался тонкий шрам от брошенных в меня ножниц.

Драгоценности я запихнула обратно в косметичку и забыла. А вот на бумажку с адресом я смотрела долго и, в строгом соответствии с рекомендациями первой жены Дмитрия Павловича, думала, думала, думала.

Чем я, в конце концов, рискую…

– Ты чего это тут на полу сидишь? – удивился Митя, заглянув к нам с Дениской в комнату. – Ого, фоточки. Это что, ты? Дай-ка посмотреть!

– Садись, Митька, – кивнула я ему на небольшое пятно свободного пола рядом со мной.

Дениска гулил в кроватке. Митя скрестил ноги, как заправский йог, и склонился к кучке фоток. Он смеялся, выискивая те, где я была особенно смешна и нелепа. В песочнице, с ведерком на голове. Плачу-рыдаю перед тарелкой с кашей. Стою рядом с мамой в таком же платье, как у нее. Две лисички-сестрички.

Митя смотрел на фотографии, а я на него. Как же так, почему же я ничего не замечала. Как вышло, что в моей памяти он так и остался сидеть на табуретке на кухне с лицом, закрытым двумя ладонями? Хороший мальчишка с разбитым сердцем. Только ведь я-то никогда не играла с его сердцем, отчего же мне так хочется плакать? Мой мальчишка.

– Скажи, а это правда, что ты меня любишь? – спросила я, продолжая ковыряться в мелочах из пакета.

Митя замер с фотографией в руке, он продолжал смотреть прямо перед собой. Не так это просто – скрывать чувства, но он справился.

– Что за глупости, конечно, люблю! Ты же знаешь, с первого же дня! – И он хохотнул, словно эти слова – обычная наша с ним шутка нашей якобы любви.

Я покачала головой.

– Лучше бы ты мне рассказал об этом давным-давно, Митя.

– О чем? – переспросил он тише, с подозрением.

– Обо всем. О мотоцикле. О том, что ты хотел бы никогда меня не любить, – я протянула ему другую фотографию. – Смотри, а тут мне двенадцать, наверное. Нас послали собирать макулатуру, и я у одной бабки выклянчила целую кучу старых журналов «Нева» и вдруг начала читать один рассказ. Так и зачиталась, и отказалась макулатуру сдавать, оставила себе. Мне поставили пару.

– Соня…

– Я вот хотела тебя спросить, Митька. У тебя свидетельство о рождении есть? Не потеряно?

– Что? – нахмурился он. – Зачем тебе мое свидетельство о рождении? И вообще, о чем ты говоришь? О какой любви?

– О той, о которой ты рассказал матери, Митя. Своей матери! Которая все, буквально все, что знает, рассказывает моему мужу, твоему отцу. Нет, я решительно не понимаю, почему ты не мог сказать об этом мне, но рассказал ей. Люди – странные создания. – Я утратила спокойствие, отбросила фотографии и повернулась к Мите. Он застыл словно парализованный и явно не знал, что ответить. Тогда я продолжила: – Вот как нам с тобой жить дальше, если совершенно очевидно, что мы не можем друг другу доверять? Ты любишь меня, но не говоришь об этом. У меня тоже есть пара тайн, но не стану с тобой ими делиться, потому что – видишь ли, ты все равно опять ни черта мне не поверишь. Или пойдешь и расскажешь обо всем ей. Черт, никто никогда мне не верит, никто! Вот странно, а я ведь если и вру, то только по мелочи, понимаешь? Странно, да? Почему твой отец твоей матери верит, а мне нет?