Севастопология - Татьяна Хофман

Нам бы флаг раздобыть. Смастерить. Нечто, что можно начертать на знамёнах. Жадан, пиши стихи. Нет, слова отслужили своё. Мы страдаем от вербальных оборотов и переворотов, мы перегорели, истекли в этот слишком яркий западный мир, который тоже влился в наш, техника «по сырому». Хотя ты скоро вернёшься, ты тоже выжженный. Крымское солнце не ведает крема от солнца, оно само крем, который мы наносим не наружно, а подкожно, в железную дорогу кровотока.

Я опять страдаю от анемии.

Ты убегаешь прочь, за рыбками с моим сынком.

К тому же я целиком за резьбу по дереву (мы меняем цвет шаблонов), за прочные материалы, в которые мы встраиваем наши языки, словоместа, пожеланья жилья и фотосубъективы. Я полностью за визуальные медиа, иначе мы не опознаем Крым в другом месте и не сможем распространить его. Это было бы жаль – не установить его как следует в дружных точках мира. У нас много инструментов, чтобы осмотреть Крым здесь и сейчас, и не в последнюю очередь на берегах укрощённого мореозера, чем уличать полуостров в изоляции.

Кабриолетово-озёрно-горно-луговые виллы. Ай-пэды, ай-пады, эти электронные ограждения, е-краны которых видны повсеместно. Ай, ай, I означает instantkrim. Его заваривают кое-чем погорячее, чем альпийская вода, чтоб промокнуть им веснушки покруче, чем Джордж Клуни пьёт кофе, – утомлённые солнцем, но никогда не сгорающие. Или по глоточку испивают как пресный эспрессо. Я слышала, это хорошее средство от малокровия. Мы не покраснеем и не побледнеем – и полуострову поблекнуть и померкнуть не дадим.

Но постой, ведь это лежит на поверхности: где бы он ни лежал, в какой стране, в каком веке, под какими атомными грибами, над какими горами субмаринового мусора, он тяжестью лежит у нас в желудке, он стоит у нас над душой. Давай заключим Крымский пакт, давай подпишем факт на наших же глазах. Вещи назовём своими именами. Давай выговаривать вслух имена тех важных для нас вещей – словно на выставке, пока публика не ознакомилась с феноменом, а то и вовсе с ним не свыклась. Тогда мы сможем сняться с места, выставку отправим дальше, эмпирический ампирский Крым мы актуализируем и кратенько, но всё же, как удастся, дис-дис-крыминируем.

Совет. Удар. Предательство. Тайник. Попытка. Поиск антистиха. Мои антитела не воплощают больше ничего.

Досада, ограда: назальный вопль – о-боже-мой – исказить до сладкого ирредентизма. Видеть всегда, где удастся, оппортунистски привычное и – в удовольствие. Сливочный йогурт и – на выходные! Думать не о различиях, а о сходстве. Или: сходство представлять себе как фильтр для кожи, тут как тут, всегда готов. Вырулить из «прочь, навсегда, безвозвратно», покивать-помахать, как королева, ждущим и нежданным-негаданным проекционным поверхностям, вежливо их поприветствовать и ещё вежливее распрощаться, пройти сквозь них и ускакать от них прочь резвым пионером.

Весёлый полуостров, ты поли-ост, поли-восток, ты всюду близко, вместо того, чтоб быть вдали, в Нигде. Ты не на Винеташтрассе, ты не у Стивенсона, ты не в Восточном экспрессе. Ты личный сундук с сокровищами у тех, кто однажды сидел на тебе, лежал, отдыхал, – у тех, кого ты уже не оставишь в покое.

Я мыслю себе Крым так, что эту природную наивную живопись не переведёшь на другой язык. Красить полуостров швейцарской кистью – как возможность не проникать в речеобразы о нём, не комментировать и не цементировать. Я в глубоком шоке: корешки проломили асфальт, жаждущие влаги и полные море-зависимости.

Рифму на «консерватив» смазывает нарратив. Только свадьбу в Копенгагене, если вспомнить то неудобство, мой отец фотографировал со штативом.

Пусть это будет захват языком, прокрученным через мясорубку «Вост. Духа», в любом случае легкомысленный посыл: Bei mir biste scheen. Я-то считаю переводы делом, обречённым на провал. Надёжно можно перевезти лишь на корабле или на лодке, от одного причала к другому, от пирса к пирсу, от пристани к пристани. Можно говорить о подражательных стихах, писать о подражании при письме. При этом бьёт ключом пусть не совсем другой, но всё-таки новый текст.

Пишите ваши крымские тексты по-русски, по-украински, по-крымско-татарски. Встраивайтесь в соответствующие традиции, в крымские тексты национально-язычного значения. Не отнимайте у меня моего. Ребёнок, однако, щедро разделяет идею саму по себе. Улица отучает от эгоизма, она учит думать о коллективном благе и делиться благополучием.

Попытки расчёсывать зудящую крымскую память не могут служить доказательством. Более того: спонтанное Re-Enactment в тихом домике в пронзительных словечках – это разваренные остатки в протопленной кухне. Сомнамбулически брести к дивану, который в полусне оборачивается западно-восточной дивой. Частью сознательно, частью совсем нет и не совсем. Праздничные зачерствевшие остатки не могут быть выдумкой, как бы им этого ни хотелось – решение о происходящем выносит вышестоящий уровень. Переживание выхрюкивает текст и нечто, не имеющее с «текстом» ничего общего, чисто восприимчиво изнутри, а снаружи умащает, втирает, смазывает, описывает. Массаж – это месседж. Диктует желудок.

Моё «Я» захватывают переживания воспоминаний и воспоминания переживаний: мой Крым завладевает мной, тюкает в своём ритме (иногда молчание растягивается на годы), в своём нестиле, иногда по бумаге, иногда по лбу. Проживать в чтении, дать себя захватить и освободиться, самое позднее восьмого мая или восьмого марта – не помню точно.

Лечение едой и голодом одновременно, выметание веником из кухни ведьмы, облёт в стиле «Оборотень-веник, / Охлади свой пыл! / Снова стань, мошенник, / Тем, чем прежде был». И при этом имя Маргарита напоминает мне главным образом лишь маргарин. Весьма примечательная смена равнины и волн, движущихся с Чёрного моря, как бы мелко здесь ни было. Они прихлынут, когда купола бело-золотых киевских церквей отразятся в Днепре, в боковом переулке недалеко от асимметричной башни на рыночной площади в Кракове, в круизе по Москве-реке с влюблённым, подпалённым слишком ранней весной лицом, которое не отворачивается даже от безмозгло перестроенного города и утверждает, что жить на Западе – быть рыбой на суше. Moskaukrakau, Крым-киев. Моё восприятие, предварительно отчуждённое без моего содействия, криминально обогащается. И что творится, разве это не модерново: продукция, конструкция, реорганизация. Основа, на которой прямо сейчас стоишь, хотя и редко прямо; о которую бьёшься, сверзившись с забора родины. С каждой перевёрнутой страницей взлетает бумажный самолётик со звёздочками на крыльях. Беженец строчек в пляжной палатке, на полях страницы.

Я выбираю шрифт Calibri, когда мне надоедает Courier, и я выбираю Helvetica. Справа от неё стоит: «Normal». Ещё правее чёрный четырёхугольник и перечёркнутое а. Хорошенькая черта для подведения итогов. TextEdit не считает страницы. Поля можно сдвигать из поля зрения.

Шрифт устанавливает язык. Разбавленный немецкий иностранца. Ну, раз уж мне больше не надо быть немкой, мне незачем и делать вид, будто я и впрямь и правильно пишу по-немецки. Теперь мне можно применить свои заученные, не везде одинаково разглаженные немецкие простынки с морщинками русизмов, которые уже не скроешь – они проникают повсюду, стирать их так же безнадёжно, как улавливать ловца во ржи. Вот кто-то с горочки спустился, белочка прыгает в колесе хомяка на деревце и попадает на Calibris всех размеров.