Севастопология - Татьяна Хофман

С сачком мужчина кажется ещё более близким, чем когда-либо. Я вспоминаю, что он ровесник моего старшего брата, такой же тонкий телом и лицом, и когда он говорит, меня так и подмывает спросить, возьмётся ли он при переезде за подпольную мануфактуру.

Жадан походит на моего брата, а Миша – на меня, какой я была на пляжном фото из 80-х, это сбивает меня с толку. Гладкая вода, пальмы, словно нарисованные, Альпы или что там разрывает задний план, тренированные тела, лоснящиеся от крема для загара, и неумолимое расписание поездов наводят на мысль, уж не навязчивое ли это представление о прошлом: ведь я так и не научилась плавать. Панические атаки у воды, не характерные для крымчан, случались у меня в начале учёбы в берлинских библиотеках (волны книг, you know, you never know). Или это я захлебнулась, заглядевшись на его жену.

Без лишних слов мы обнаруживаем на пляже, что у нас много общего: родительские дома, которым предпочитаешь уличную беготню, и чистая приверженность к первому месту, которое тебя инициировало, научило жить. Мы пробуем представить его в виде контейнера с жизненным опытом; он катится по железной дороге и троллейбусным линиям – наш багаж, который нас сопровождает, независимо от того, где мы остановимся и сколько лет прошло с тех пор, как мы упаковались. Он уже больше двух месяцев в Цуге и говорит, что ему нестерпимо так долго быть вне Харькова.

Я привезла с собой арбуз, у Жадана в кармане был нож. Мы так же мало боялись испачкаться соком, как и того, что своим русским языком заденем швейцарских соседей. Вскоре мы уже сидели с арбузными животами на каменистом берегу, выискивая у Цугского озера какие-то недостатки или даже уродство, но тщетно.

Мы запускали взгляд вдаль, как полагается в субботу у воды, взгляд, который не позволит ограничить себя прибрежными горами и пустяковыми вопросами. Он прервал молчание, но не поколебал этим атмосферу: «Здесь похоже на наш Крым. Вот что из него могло бы стать».

Он рассказал, что в том году, в начале 90-х, когда мы уже уехали из Крыма, он впервые попал туда. Мы прощались, а он только присматривался к нему, как в эстафетном беге.

Мне вспомнился один его текст о Крыме, я чуть не подсказала ему название: Матросский паспорт. Кочующие парни, печально-весёлая офицерская вдова, по-советски милый фильм. Крымский восторг читался там так свежо, как у всех парней, которые летом впервые бывали «у нас». Смотри, вот тебе Крым как ломоть сочного арбуза.

Тогда было удачное время, чтобы купить в Крыму квартиру, продолжал он вспоминать. Можно было купить всего за десять тысяч долларов. Один писатель купил квартиру на южном побережье на премию, ещё и фотоаппарат впридачу аналоговый. Мне ли не знать те цены, хотя мне лучше было бы не знать. Мои родители так же продали свою квартиру, включая отцовскую коллекцию фотоаппаратов, бесценные детали, накидки для кресел, цветы на коврах и посуду, со стрёкотом швейной машинки, с оглушительным ароматом окрашенных балконных перил, с остатком неслакомленных сушёных фруктовых колечек, которые месяцами висели над головой, с кухонным столом, арбузный сок с которого стекал мне на колени и меж них, с прохладой зелёного балкончика, с патронными гильзами в керамической вазе, с волнениями и отражениями, с моей невидимой подругой-разумницей – я и сидя в туалете обсуждала с ней насущные проблемы, пока мать не спрашивала через дверь, не с Пушкиным ли я там разговариваю – и с другими банальностями безбананного бытия, что для кого-то означало почву под ногами и отсутствие необходимости куда-то уходить.

А надо было бы тогда – с выручкой от продажи – вместо того, чтобы притворяться спящей в поезде на белорусской границе, ради удовольствия, «в качестве эксперимента», как сказал бы Миша, спрыгнуть и пуститься в бега. Проверить, как долго я смогла бы с нею бегать по лесам и полям и докуда добежала бы, пока доллары в карманах малахитовых тренировочных штанов не закончились и не растаяли как дым.

Писатель сказал тогда, в том идиллическом мае за год до Майдана, что на Украине создаётся впечатление, будто Вторая мировая война ещё не закончилась. Всё очень, очень политизировано. Я ничего не сказала, ибо, как я поняла год спустя, я не поняла его высказывания.

Моя тема не ценная, моя тема инфляционная. Кстати, недавно я видела статистику: в начале 90-х людям в распавшемся Советском Союзе жилось не легче, чем во Вторую мировую войну и сразу после неё.

Переломы. Несколько поломок. Взломы, много взломов, даже и с двумя, и с тремя дверьми одна за другой, тяжёлые деревянные и металлические двери, их начали всё чаще устанавливать на свои квартиры. Поэтому я так люблю открытки с дверями из разных городов – они стоят в ряд в своей естественности, даже не подозревая о ценности того, что за ними стоит. Кому не повезло, того не только обокрали. Но некоторым везло. Или не везёт долго помнить.

Мы жадно впитывали солнце.

Он никак не мог поверить, что я двадцать лет не была в Крыму.

Мы только делали вид, что говорим между собой на русском. На самом деле мы говорили начистоту: о кошмаре 90-х, о наших юношеских мечтах, которые почти скрестились в Крыму, и о мечтах наших детей. Давай ещё раз проведём наш разговор, вместе с другими крымскими мечтателями, пока не намозолим подиуму попу.

Я говорю харьковскому поэту: давай учредим свой Крым, по-настоящему автономный. Продолжим крымский конструктивизм в издательствах Харькова, распространим на Москву, Киев, Минск, пустим листовки плавать по Цугскому и Цюрихскому озёрам, как кувшинки Клода Моне, вверх по Лиммату и Зилю, вдоль Рейна и Дуная, пока не застынут в памятники танки, на которые взбираются уже три поколения, считая их волнующими космическими – или хотя бы морскими – кораблями. Главное, чтоб за рулём сидели дети.

Концепцию надо ещё продумать, со следующим арбузом, будущим летом. Однако жизнь живётся без черновика, она пишется сразу начисто, даже если пишется на грязи – нам следовало бы меньше надеяться и больше действовать, прямо тогда, на месте.

Разослать по всему миру наш пакет «Крым как раньше». Излучить его, приобщить к нему других, и насадить его собратьев в подходящих местах в Швейцарии, во Франции, Италии, Испании и Португалии, инкрымироватъ его. При всей любви, наш тогдашний Крым давайте не будем принимать так уж близко к сердцу. Его больные родимые пятна, наши незыблемые первые отметины – замалевать, у нас новые связи и привязанности, мы преодолели юность, последовали за последствиями, а это означает волей-неволей: мы исцелились от былого.

Мой старший брат, врач, которого ты мне почти заменяешь, советовал, когда я волновалась попусту: Дели всё на два. Как бы нам найти места, которые бы мы делили и распределяли, которые бы мы на пробу ментально занимали и давали взаймы; места, которые мы заливаем своими воспоминаниями, которые ночами перекраиваем (флаги смытых стран) на реющие юбки. Проделка, как с Аней, тайный заговор того поколения, которое проигрывает свой рай на детских площадках среди высотных домов, постоянно проигрывает. Пусть и другие будут к этому причастны, тогда всё уладится, так и слышу я невидимую подругу в туалете. Пушкин говорит на сей раз женским голосом.