Наутилус Помпилиус. Мы вошли в эту воду однажды - Леонид Порохня

Надо отдать должное Славе — он долго держался. Но настал день — либо его «дожали», либо просто денег не хватало, и Слава сообщил Илье, что больше платить не будет. Разумеется, был тут у Славы «самоотмаз» в виде разговоров о том, что Илья и так получает через РАО положенные «роялтиз», но любой человек, близко знающий обстановочку в этом деле, при такой постановке вопроса только хмыкнет — в эпоху «левака» и корпоративов эти самые «роялтиз» — крошечная часть дохода в шоу-бизнесе, которую, к тому же, «дербанят» все, кому не лень. Основняк ходит налом.

В общем, доходы от хитов «Нау» кончились. Это была бы не катастрофа, но произошла другая новация, полностью изменившая жизнь Ильи. У него на груди «поплыла» родинка. С этим бы тоже можно было справиться; однако два эти обстоятельства вместе привели к настоящей катастрофе.

Упаси, Господи, обвинять в чем-то Славу. Он ничего не знал. Илья слишком хорошо умел шифроваться, и никто на тот момент, кроме жены Леси, не знал, что происходит. А Слава — и подавно, поскольку с Ильей он уже совсем не общался. Да и пока общался, понять было трудно. Илья изощренно изображал полнейшее собственное благополучие, так что о его финансовом положении никто представления не имел. И уж тем более — вечно обращенный внутрь себя Слава.

Как-то они договаривались о встрече, Слава сказал: «Приезжай ко мне в Царское». «А как туда добираться?» — спросил Илья. Слава сказал: «Очень просто: выходишь из паровоза на Московском вокзале, берешь такси, говоришь: "В Пушкин!" — и тебя довозят за полторы тысячи»… Ох, как Илья выбесился! После окончания разговора, разумеется… Матерился он замечательно. Полторы тысячи на такси у него не было.

Но вернемся в историческую реальность. Родинка «поплыла». Илья о канцере знал достаточно — его матушка много лет боролась с опухолью. Опухоль победила. Илья сперва «филонил», потом стало ясно, что надо что-то делать.

С некоторыми приключениями он все-таки попал к онкологу. Тот прочитал в карточке: «Кормильцев Илья Валерьевич» и спросил: «Тот?». Илья сказал: «Тот самый». И вот это опять была катастрофа.

Онколог был по-своему прав, если не считать клятву Гиппократа, которую в нашей стране все равно никто не принимал (в СССР клялись «Клятвой Советского врача» — она почти такая же, как гиппократова, только ненастоящая). Прав — если уж подвернулся тебе «жирный цыпленочек», грешно не общипать. Правда, он не знал, что «цыпленочка» уже не кормят. Илья потом сказал: «Он с меня просил небольшую японскую машинку — деньгами, конечно»… Во времена «Нау» Илья расплатился бы с легкостью, онколог остановил бы экспансию родинки, и дело бы сладилось к общему удовольствию…

Больше Илья к онкологу не ходил. Он судорожно искал выход. И выход, пусть не сразу, но нашелся. В Белоруссии после Чернобыля онкологии уделялось особое внимание; жена Леся прописана была в Минске; оставалось оформить какие-то справки, чтобы все было официально, и Илья оказался на приеме у белорусского онколога.

Это был, как потом с восторгом вспоминал Илья, «настоящий старый еврей-доктор». Он осмотрел Илью и спросил: «Гуманитарными профессиями занимаетесь?». Илья дрогнул — вдруг этот тоже признает его поэтом «Наутилуса»?!. И спросил: «Почему Вы так думаете?». На что старый еврей сказал: «Был бы ты трактористом, ты б ко мне полгода назад прибежал»…

Операция в Белоруссии обошлась в двести баксов. На прощанье тот же старый доктор сказал: «Если б ты на три месяца раньше пришел, я бы дал гарантию. А так… Проживешь три года — будешь жить дальше. Не проживешь — не обижайся»… Это было в начале лета 2004-го.

Когда он вышел из больницы, мы писали какой-то синопсис в Белоруссии, на даче Леськиной мамы, милейшей Нины Ивановны. Илья выглядел странно — левая рука у него была пришита к груди — пересадка кожи. Он много смеялся. Казалось, пронесло…

В нем было много жизни. Много сил, которые нужно было постоянно расходовать, чем он и занимался с азартом. Особенно, на отдыхе.

Мы были в Хорватии, остров Большой Лошинь. Жили в соседних домах — через крошечное подобие дворика.

Александр Коротич и Илья Кормильцев, 2001 год

Наш с Ленкой день начинается, скажем так, не слишком рано. И начинается он с утреннего кофе. Это такая медлительная процедура, которая в дому называется «утро-офицерская вдова» — как будто с вечера мы сами себя высекли и теперь пытаемся хоть как-то прийти в себя после экзекуции. Упорно, тихо; если говорим, то полуслышно…

Итак, часов в десять мы выползали на солнце и садились пить кофе. Заметив наше появление, через дворик спешил Илья. Спешил не один, а с двухлитровой бутылкой семидесятипроцентной ракии в одной руке и с рюмкой в другой. Плюхался на третий стул, для него и поставленный, наливал рюмочку и предлагал — сперва Ленке: «Будешь?» — потом мне: «Будешь?» — потом сам себе: «Ну, не хотите — как хотите!» — и, оглянувшись на свой «апатмент», вбрасывал рюмочку в себя. Мы поутру употреблять этот зверский напиток никак не могли, Илья же, опять оглянувшись, производил «вбрасывание» еще рюмочки, и только после этого говорил: «Ну, с добрым утром». И тут наступало время укоризны.

Оказывается, он уже успел два раза искупаться, сгонять на рыбный рынок (который закрывается в шесть утра), купить там каких-то исключительно свежих, потрясающих креветок, забежать в магазин, просмотреть интернет и еще раз искупаться… И по изложении каждого очередного этапа утренних своих похождений Кормильцев взвывал: «Ка-ак?! Вы еще не искупались?! Да вы идио-оты!!!». Мы хлопали глазами и вяло тянули свой кофе. Илья глаголил и «вбрасывал» рюмочку за рюмочкой, пока не доносилось Леськино: «Илюша!»…

«Ну, все!» — весело сообщал Илья и бодро бежал домой.

Он очень любил сценку, которую отсмотрел когда-то в Италии, в маленькой провинциальной гостиничке. Утром он сидел на веранде, рассматривая тишайшую старинную улочку крошечного городка, когда напротив бесшумно отворилась дверь, и на улицу выскользнул крепкий красавчик лет тридцати пяти в домашнем халате на голое тело, в шлепанцах и в сеточке для волос, которая прическу держит. Выскользнул и, явно стараясь не шумнуть, двинулся по улице.

Илья проследил глазами, куда сей красавец движется, там было написано «Бар». Красавец шел, поджимая ступнями шлепанцы, чтобы те не блямкали по пяткам. Илья следил зачарованно. Красавец двигался к бару. И когда до цели ему оставалось метров пять, сзади, из дома, из самой его глубины раздалось пронзительное женское: «Марио!!!»…

Красавец замер, постоял еще, обреченно развернулся и, уже не скрываясь, пошел обратно. И шлепанцы теперь колотились о пятки, издавая противный звук. Красавец дошел до двери, распахнул — на сей раз дверь громко заскрипела — и скрылся внутри, захлопнув дверь за собой. Илья сидел, трясясь от хохота — «не удалось!»…