Сто чудес - Зузана Ружичкова

В лагерях мы научились делать простейшие вещи, получать удовольствие от лишней корки хлеба, от нового вида супа, от теплого уголка, недоступного ветру. Если одна из нас за весь день не получала ни удара от охраны, если могла утащить ломтик хлеба или ей доставалась порция супа получше, с куском картофеля, это давало такое же чувство удовлетворения, какое другой человек испытывает от удачи в любовных в делах, или когда крупно повезло, или случился выигрыш в лотерею. Нельзя жить без некоторого количества удовлетворенности даже в самых диких условиях.

Так маленькие радости начинают делать жизнь почти обыденной: можно влюбиться, завести дружка, хотя тебя в любой момент могли отправить с транспортом в лагерь смерти. Читаешь стихи, поешь, живешь. Иначе впадешь в отчаяние и заболеешь болезнью Освенцима, недугом узника с мертвым взглядом. Это происходит, когда больше не испытываешь никакого удовлетворения от жизни, и те, кто не побывал там, не понимают именно этой стороны дела.

Мне чувство удовлетворения приносило то, что каждый вечер я была рядом с матерью и думала о том, что вот еще один день она уцелела. Настоящее везение, что ее отправили на работы, а не в газовую камеру, и что нам как-то удалось остаться вместе с самого начала мытарств. Все переменилось за одни ужасные сутки, 27 января 1945 года, когда мне исполнилось восемнадцать.

Согласно лагерным правилам, каждая узница получала в свой день рождения дополнительную порцию хлеба. Такой роскоши стоило ожидать, и я с нетерпением считала дни. Правило не действовало, если дата совпадала с переездом из лагеря в лагерь. Это и произошло в то утро. Нас внезапно забрали на цементный завод Тифштак, где нам предстояло таскать огромные мешки с цементом.

Нас с матерью посадили на разные грузовики, и, хотя я и расстроилась из-за временного расставания, я глупо была уверена в том, что встречу ее в месте назначения. Но там, куда меня привезли, ее не оказалось. Я разволновалась и, рискуя быть поколоченной, спрашивала у охраны, где она. Мне сказали, что ее отправили в другой лагерь, Оксенцоль, убираться и готовить кофе. Но не сказали, где это, и я не знала, куда пошлют меня саму. Я проплакала всю ночь, не смыкая глаз. Меня мучил страх, что я больше не увижу ее, и переполняло отчаяние.

На следующее утро я стояла, дрожа и всхлипывая, на перекличке вместе с другими девушками и подняла глаза, только когда показался грузовик, с которого выгрузился десяток женщин – и среди них моя мать. Я побежала навстречу ей.

Я смотрела на нее не отрываясь и не могла ни говорить, ни шевельнуться. Я едва верила, что она передо мной. Мы обнялись, мы обе плакали и страшно радовались. Лучшего подарка на день рожденья я не получала никогда. Прижимаясь к ней, я думала о том, что мы столь легко могли лишиться друг друга навсегда.

Завод Тифштак был вреден для моих легких. У меня открылся ужасный кашель от цементной пыли. Опасаясь, что разовьется болезнь, которая меня прикончит, я пыталась попасть на работу в группу, направленную куда-нибудь еще, надеясь, что и мать возьмут вместе со мной. Однажды нас послали вдвоем на постройку дома в гамбургском предместье. Когда мы очутились там, гражданские начальники быстро поняли, что у нас нет никаких строительных навыков, и приказали носить кирпичи.

Сирены, оповещавшие о воздушном налете, неожиданно раздались еще утром, над нами проносились самолеты, и многие девушки и мужчины-начальники побежали в недостроенный дом, как в укрытие. Когда обрушились бомбы, я заметила крохотный сарай посреди строительной площадки, и мы с мамой устремились в него. Изнутри я наблюдала в окошко за тем, что происходит. Маленький красный огонек опускался к земле за нашим сарайчиком, указывая, что следующая бомба упадет сюда. Была последовательность: сначала зеленый огонек, потом красный, потом бомба. Словно на рождественской елке.

Я схватила маму, повалила ее на пол и легла сверху, прежде чем нас оглушил и покрыл пылью взрыв. Когда мы поднялись на ноги и, шатаясь, со звоном в ушах, вышли наружу, было темно, как ночью, от заполнявшего все дыма. Недостроенный дом лежал в руинах, и большинство тех, кто прятался в нем, погибли.

В январе и феврале нас посылали в лес, в место под названием Хитфельд, рыть траншеи, куда потом ставили немецкие танки, а мы сверху клали на них торф и ветки. Танки должны были дожидаться британских солдат. Труд был чудовищно тяжелым, земля глубоко промерзла в ту зиму, одну из самых суровых в истории Европы. К тому времени уже слышались артиллерийские залпы на юге, в направлении Ганновера, и хотя мы и боялись, но пальба внушала нам надежду, что война скоро кончится.

Изнуренная и окоченевшая, я села в снег на минуту, чтобы отдышаться. Посмотрев под ноги, я впервые заметила, что снег начинает таять. Я подняла голову, услышала птичье пенье и почувствовала дыхание приближающейся весны, несущей обновления жизни и новую надежду.

Именно надежда позволила нам продержаться так долго. Мы надеялись в Пльзене, что немцы не вторгнутся в Чехословакию, а когда это случилось – что наши союзники придут к нам на выручку.

Потом мы надеялись, что останемся дома и не попадем в гетто или лагерь, в отличие от столь многих. Мы надеялись в Терезине, что нас не отошлют в место, подобное Освенциму. Потом в Освенциме – что не угодим в газовые камеры.

Когда слышали канонаду и видели самолеты над Гамбургом, мы надеялись, что война скоро завершится.

Надежда, как всегда, обманула нас. Примерно через неделю после того, как, сидя в снегу, я ощутила ее проблеск, нас с мамой грубо разбудили вместе с остальными женщинами и посадили в грузовики. Как и мы, немцы понимали, что войне конец, и меньше всего на свете им хотелось оставлять какое-либо свидетельство о своих преступлениях.

В третью неделю февраля 1945 года нас опять затолкали в вагоны для скота и отвезли на сто двадцать километров к югу в самый, как выяснилось, худший немецкий концлагерь.

Если Освенцим был Адом, то это – Нижним Адом. Самым дном преисподней.

Берген-Бельзен.

НОЧЬ, КОГДА советская армия вторглась в Чехословакию, навеки запечатлелась в моей памяти – 20 августа 1968 года.

Лето прошло чудесно, и вчера я въехала в комнату, которую сняла у знакомых в городке Южной Богемии, где выступала на музыкальном фестивале. Виктор трудился над новым сочинением в доме своей семьи в Индржихуве Градеце, но приехал оттуда составить мне компанию.

Утром он проснулся с такой дикой зубной болью, что решил ехать в Прагу к дантисту. Я предложила составить ему компанию, но через километр передумала: «Извини, Виктор, мне нужно поработать. По-моему, я должна вернуться и поиграть перед завтрашним концертом».

Он отвез меня домой и отправился в Прагу один. Я играла весь день, как и планировала, а потом пошла погулять. Погода стояла чудесная. Я повстречала женщину, которая работала редактором на Чешском радио и которую я знала благодаря Виктору. Она сообщила, что только теперь начался ее летний отпуск, потому что на советско-словацкой границе проходили важные переговоры между советским лидером Леонидом Брежневым и нашим новым первым секретарем партии Александром Дубчеком. Целью переговоров было уладить разногласия по программе либерализации, начатой Дубчеком и известной как «Пражская весна».