Сто чудес - Зузана Ружичкова

Увидев, что она идет навстречу мне по лагерной улице, я побежала к ней с криком:

– Как же нам повезло, что второй отбор отменен, мама!

– Отменен? – удивилась она. – Но я была на нем.

Я взглянула на нее с ужасом.

– Нет! Что случилось?

– Меня взяли на работы, – усмехнулась она.

Моя дорогая мама соблюдала лагерные порядки и делала то, что ей говорили. Не сумев найти меня, она встала в очередь, ожидая, когда я покажусь. По какой-то неведомой причине Менгеле указал ей идти направо.

Судьба ли это, еще ли одно чудо? Как узнать?

* * *

ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ окончательно избавились от освенцимского кошмара, нам пришлось выдержать еще одну пытку – карантин в женском лагере, frauernlager. Нам казалось, что в Семейном лагере скверно, но, как выяснилось, нас еще баловали.

Женский лагерь был настолько переполнен, что места в бараках нам не нашлось и нас запихнули в подвалы с крысами. Мы очень их боялись. Нам не дали в первую ночь там еды, и вода скоро закончилась. В подвалах было темно, сыро и грязно, и мы молились о том, чтобы нам побыстрее разрешили выйти из них.

И, благодарение Богу, через три дня нас выпустили оттуда и маршем погнали на вокзал, где эсэсовцы передали нас немецким солдатам для сопровождения в Германию. Нам так не терпелось покинуть Освенцим, мы так привыкли опускать головы и избегать контакта глазами, что едва взглянули на этих солдат. Но успели заметить их потрясение при виде нас. Я никогда не видела людей столь испуганных, как немецкие солдаты в тот момент, когда мы впервые предстали перед ними. Некоторых из них тошнило, а другие отворачивались от такого зрелища и запаха. Они, должно быть, уже имели некоторое представление о том, что такое лагерь смерти, и почуяли запах сжигаемых человеческих тел. Но, вероятно, до встречи с нами они еще до конца не поняли, что тут происходит и как с нами обращаются.

Наше самосознание очнулось, когда мы заметили их реакцию. Никто из нас годами не видел себя в зеркале. Мы настолько привыкли, что нас окружают грязные, скелетоподобные люди в отрепье, покрытые вшами и изможденные болезнями, что почти перестали обращать на это внимание. Но немолодые солдаты, многие из которых воевали на Первой мировой и побывали в траншейном аду, были совершенно ошеломлены.

Психологическая обстановка сразу изменилась, когда они постарались обращаться с нами соответственно нашему жалкому состоянию. Ни от кого мы годами не получали ни крупицы сочувствия, и малейшая доброта трогала нас – протянутый кусочек хлеба или немного воды. Хотя мы по-прежнему оставались в руках нацистов, внезапно мы почувствовали, что очутились в совсем другом мире.

Нам даже выдали новую одежду, настоящую форму заключенных: тонкие рубашки и верхнее платье в темно-желтую полоску, деревянные башмаки, но никаких головных уборов, – и мы смогли сбросить свои вонючие, изношенные до дыр тряпки. Затем нас, пятьсот человек, погрузили в обычные вагоны, а не предназначенные для скота, как опасались. Мы ликовали, когда поезд отбыл из Освенцима, и не верили, что выбрались из этого ада.

Путешествие до Гамбурга на расстояние 850 километров заняло два или три дня, поезд часто останавливался из-за воздушных налетов союзников или потому, что пропускал более важные поезда, перевозившие солдат и оружие. Но, в общем, мы чувствовали себя спокойно, ведь мы вступили в новую жизнь, жизнь простых заключенных, а не животных.

Когда мы наконец поздним вечером прибыли в гамбургские доки, они еще полыхали после недавних бомбардировок. Нас толпой отвели в складские помещения, или lagerhauses, расположенные вдоль Эльбы в порту Дассауэр, которые являлись частью системы концентрационных лагерей Нойенгамме. Невероятно, но теперь у нас были чисто застланные кровати, а потом нам дали поесть копченой рыбы – впервые за четыре года. Она показалась изумительно вкусной. Впоследствии выяснилось, что рыбу мы получили по ошибке, она предназначалась немецким рабочим, а не нам, но мы подозревали, что отвечавшие за нас солдаты имеют к этой путанице некоторое отношение. С некоторой неохотой они препоручали нас капитану СС, и мы неожиданно оказались под властью людей, которых больше всего боялись. К счастью, это были в основном таможенные офицеры, переподчиненные СС, постарше и менее опасные, чем те, из Освенцима.

Имевший стратегическое значение порт Гамбурга подвергался регулярным бомбардировкам – по ним можно было сверять часы. В полдень прилетели английские самолеты, в полночь – американские. Почти весь Гамбург уничтожили пожары, от которых в прошлом году погибли тысячи жителей. Половина оставшихся в живых покинули город, а бомбардировщики продолжали разрушать то, что еще устояло, сбрасывая фосфорные и другие бомбы, пока огонь не охватывал все строения.

Хотя мы часто слышали и видели пролетавшие над Освенцимом самолеты, только здесь впервые ощутили, что Германия под ударом. Это давало нам надежду. Мы прерывали работу, чтобы понаблюдать за воздушными боями над головой и поприветствовать пилотов союзников. Никто из нас не испытывал страха, хотя мы понимали, что сами можем угодить под бомбы. Для нас была разница между смертью от рук нацистов и случайной гибелью во время налета союзников. Тут и сомневаться не стоило.

Мы знали, что вернем себе достоинство.

Мы могли умереть от этих бомб, но мы хотели, чтобы нас освободили.

Наши общие спальни находились на верхних этажах складов, и мы видели самолетные огни и слышали шум моторов во время ночных налетов. Выглядывая наружу, хотя это нам и запрещалось, мы ждали ярких вспышек, следом за которыми падали бомбы.

Часто стража спасалась в убежищах, оставляя нас на верхних этажах, и в случае попадания бомбы в здание мы бы погибли. Иногда нас заталкивали в подвалы, выходившие на реку, так что мы стояли по колено в воде. Когда бомбы падали в реку или на корабли, что случалось часто, вода резко поднималась, и мы боялись, что утонем в этих подвалах. И крысы, прятавшиеся вместе с нами, боялись того же.

Ткань наших униформ была очень тонкой, пальто нам не выдавали, поэтому даже летом мы мерзли, особенно когда промокали. Одной женщине пришло в голову в подвалах снимать с себя всю одежду и, сгрудившись, сжимать ее своими телами, чтобы сохранить сухой. Я буквально падала с ног от усталости и желания спать, даже стоя в ледяной воде. Другие девушки сердились и щипали меня, чтобы не засыпала, иначе, свалившись, я увлекла бы всех за собой и мы бы вымокли, как и наша одежда. Некоторые погибали – либо от разлетавшейся шрапнели, либо унесенные потоком.

И все же мы были не в Освенциме. Каждой из нас выдали металлическую миску и ложку, и каждый день мы получали хлеб и настоящий суп, а не грязную водицу. Иногда еще и рыбу. По утрам мы разрезали свои порции хлеба, тридцать или пятьдесят граммов, на кусочки и раскладывали по карманам, чтобы подкрепляться понемногу в течение дня. Но часто я так мучилась голодом, что пожирала дневную порцию сразу, и мать бранила меня и говорила, что нужно проявлять терпение. А я не могла удержаться, хотя и не насыщалась этим куском хлеба. Иногда я была на грани безумия из-за голода и холодного северного ветра, а ведь еще не наступила зима.