Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

Бениаминов стоял лицом к залу. Я, галерник инструмента, сидел почти спиной к залу и к спине Бениаминова. Происходящее я улавливал акустически. Бениаминов молчал. Зал покатывался от хохота. Бениаминов продолжал молчать. Хохот в зале переходил в истерику. Я знал, что делал актер, — он смотрел. Он смотрел в зал круглыми глазами, сложив губы бантиком. Он мог таким способом продержать зал минут пять. Это невероятно долго, да?

Наконец, он сказал хриплым голосом, с примесью фальцета: «Петь буду». Дурам из Публички уже многого не надо было, они захохотали снова. Бениаминов обернулся ко мне и распорядился: «Маэстро, отыгрыш!» Я изобразил шикарное арпеджио, в до миноре, разумеется. Танго «Дружба» должно идти в до миноре. Бениаминов задумался, прокашлялся и сказал: «Пожалуйста, выше». Такие вещи, как танго «Дружба», я транспонирую бойко. Королевское арпеджио в ре миноре. Он задумался, прокашлялся и попросил: «Выше». Каскад серебристых звуков в ми миноре. «Извините, пожалуйста, ниже». Так. Си — бемоль минор, кто всерьез трогал фортепиано за клавиши, тот знает. Вот тут он вынимает из кармана два шарика от пинг — понга, в каждом такая дырочка, надевает их на пальцы и начинает петь и играть. Был у него такой кукольный номер для сборных концертов специально — пародия на Сергея Образцова.

Когда мы вернулись за кулисы, я твердо сказал Тане: пианино расстроено совершенно, играть соло не представляется возможным, это будет надругательство над искусством, публичный женский день остается без Полонеза ля — бемоль мажор, муз. Шопена.

И мы с Бениаминовым пошли гулять по позднему вечернему Ленинграду. По Фонтанке, к Аничкову мосту, по пустынному уже Невскому. Знаете ли вы, как это хорошо — бродить с Бениаминовым по Невскому, хоть бы и в ночь на Восьмое марта 1951 года?

Мы говорили о Гоголе. Возможно, я подал повод. Тема моей дипломной работы, о которой вы, небось, уже слышать не можете, была такая — Александр Иванов и русская общественная мысль XIX в. Гоголь был одним из центральных персонажей этой истории, он был ближайшим другом Иванова в течение долгих лет. На последнем, так называемом «солдатенковском», эскизе картины «Явление Христа народу» в Русском музее можно увидеть персонажа с портретными чертами Гоголя — это так называемый «ближайший к Христу». Наверное, поэтому мы пришли к Гоголю.

Бениаминов преклонялся перед Гоголем. Никто, говорил он, не чувствовал, не понимал природу театра, как он. Гоголь — театральный гений. Я думаю, что Гоголь был еще и гений Бениаминова, который тоже ведь вышел из Шинели. Я почему‑то хорошо помню его — не в классике, нет, а в дрянном пропагандистском «Русском вопросе» Константина Симонова. Симонов обличал, роль была продажного журналиста (других в Америке ведь не было, разве что в газете «Дейли Уоркер», «впоследствии покойной», как говаривал один литератор). Бениаминов сделал из карикатурного симоновского писаки «маленького человека» русской традиции; текста такого в пьесе не было, но он умел обойтись без слов — вы видели, как он везде таскал с собой фотографии детишек, как выпрашивал сигареты: молча, доставал из кармана зажигалку и воспламенял — этот маленький живой огонек на сцене, где все ненастоящее, вытягивал душу, хотелось бросить ему пачку сигарет из партера, — на, все возьми, только погаси ты эту зажигалку, ради Бога!

Хотел ли он, следуя своему кумиру, преподнести сразу целой толпе живой урок? Или дело обстояло серьезней — как и с Гоголем, впрочем, — и постоянное балансирование на острие между смехом и страхом было продиктовано пониманием главного экзистенциального парадокса? Меньше всего я способен ответить на этот вопрос. Кажется, второе вернее. Во всяком случае, когда распускался комедиантский бантик губ и глаза теряли округлость, оказывалось, что у рта грустная складка, а взгляд печален.

Я возвращался с базара на десятой станции.

Этот базар вполне мог удовлетворить потребности дачников. Рынок на шестнадцатой был, говорят, пышней, но мы, летние обитатели двенадцатой, обходились ближним. В лучшие времена там можно было купить кило помидор за дореформенный рубль. Потом это был гривенник.

А если уметь…

Я имел перед глазами образцовую модель работы на одном интеллекте, без хамства. Когда я, еще студентом, гостил в Одессе, тетя Рая, профессорская жена, изредка брала меня с собой на Привоз — для науки и в качестве носильщика. Тетка не любила тратить деньги там, где можно было сэкономить. Там где нельзя было — тоже.

— Почем яйца, хозяин? — спрашивала она без особого интереса.

— Та руб, — отвечал продавец. Интонационный рисунок ответа, с высоким «та» и быстрым спуском к басовым нотам, показывал, что цена бросовая.

— А по семьдесят? — стартовала тетя, доставая алюминиевый бидон.

— Та не.

— А если? — настаивала тетя Рая, кладя пару — другую яиц в бидон.

— Ну добре, дэвьяносто пять.

— А может семьдесят? — продолжала тетя, приступая ко второму десятку.

— Ни, та и так уже дэшево.

— Давай, хозяин, по семьдесят, возьму сотню! — настаивала тетя, заложив в бидон сорок четвертое яйцо…

Владелец яиц уступал еще пятак. Дискуссия продолжалась на фоне монотонной загрузки бидона.

— Давай по семьдесят, — стояла на своем алмазная тетя. В бидоне было уже шестьдесят яиц, семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят, девяносто, девяносто шесть, семь…

— Ну как, хозяин?

— Ни, — стоял на своем продавец.

И тогда тетя Рая, в том же спокойном ритме начинала выкладывать яйца из бидона.

Прием работал безотказно. Яйца были наши. Проклятия на вороту не висли. Увы, урок не шел впрок, я проходил мимо сути. То есть, как эстет я ценил идею и ювелирное изящество исполнения, но оставался нечувствителен к практической стороне дела. Базарный идиотизм я сохранил до нынешних седых и редеющих волос.

Иногда мне везло. Раз я встретил на десятой друга детства, сына нашего дворника с Бебеля, 12, вождя дворовой шпаны Володьку. Мы не виделись с лета сорок первого, но узнали друг друга. Я его — по акульему очертанию вынесенного вперед профиля. Он меня — даже не знаю, то ли по внешности, то ли по медлительной нелепости моего рыночного поведения. Володька!

Что в его автобиографической прозе при бутылке было правдой, не имеет значения. Воевал, демобилизовался майором, целым и с орденами, был директором гастронома на Ришельевской угол Троицкой (или Успенской? кто лучше меня помнит?), имел неприятности по проискам завистников, сейчас ничем не заведует, но ничего…

Володька, как оказалось, был князем базара. Он был настолько велик, что не опускался до заднего крыльца.

— Маня! — кричал он через головы патетической и потной очереди, — сделай ему…

И Маня делала, а очередь, приученная понимать, что если кому что положено, то не нам менять справедливый порядок, терпеливо ждала, пока Маня мне сделает. Однажды я все‑таки пожил на десятой настоящей жизнью! Такого базара не видал, наверное, никто из кооператоров известной дачной общины «Солнечное», к числу которых мы имели удовольствие принадлежать, а жулики среди них попадались изрядные… Какого качества продукты и в каком наборе принес я тогда!