Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

тесно связанным мотив одиночества, который сопровождал обычно мотив воспоминания и встречался в рассказах о людях, острее всего осознающих свое одиночество именно в Рождественский сочельник[756].

Появление мотивов с отрицательной эмоциональной окраской характерно именно для русской святочной традиции, где рассказы с несчастливыми концами встречаются не реже, а может быть, даже чаще, чем со счастливыми. Такие мотивы можно назвать антирождественскими. Они возникли как своеобразный протест против несоответствия жизни самой сути праздника. Согласно идее Рождества, должно свершиться чудо, но оно не свершается: человек не выздоравливает, а умирает или кончает жизнь самоубийством[757], помощь не приходит, и люди погибают в стихийных бедствиях[758], примирение родных и близких не происходит[759], нравственное перерождение не совершается[760], родные и возлюбленные не встречаются[761], а вместо чудесной перемены в судьбе героев, которую можно ожидать к Рождеству, их жизнь или заходит в тупик, или же меняется к худшему[762]. Как можно заметить, каждая разновидность мотива «рождественского чуда» породила свою противоположность. В этом типе рождественских рассказов, свойственном, как кажется, в такой сильной мере только русской литературе, проявилась черта, отмеченная еще Белинским, сказавшим как-то, что в ней «дифирамбы восторга» никогда не заглушали «вопли страдания»[763]. Не святочная утопия, как в западной диккенсовской традиции, а рассказ о вопиющей несправедливости устройства современной жизни во всех ее сферах, столь не соответствующей сущности великого христианского праздника, начинает преобладать в русской святочной литературе.

Необходимость обязательного поставления к Рождеству и святкам специальных праздничных материалов приводила к тому, что накануне праздника сотрудники периодических изданий вынуждены были буквально «вымучивать» их из себя. Жесткость жанровой формы святочного/рождественского рассказа, о которой говорил Лесков, обязывала писателей придерживаться определенных композиционных и сюжетных рамок, что создавало дополнительные трудности при его написании. Именно эта жесткость формы и привела в конце концов к однообразию сюжетных схем, породив избитость и заштампованность святочных сюжетов. Если непритязательному читателю, который еще только недавно пристрастился к чтению и который в восприятии письменного текста продолжал опираться на эстетику фольклора, заштампованность была незаметна или даже желанна, оправдывая его ожидания, то образованный читатель, ориентированный на новизну художественного текста, быстро обнаружил ущербность святочного жанра. Святочный рассказ, выросший из фольклорного текста, неизбежно должен был прийти к кризису, что и произошло в период его наибольшего расцвета и распространения.

Действительно, последние десятилетия XIX века были не только временем окончательного оформления и становления святочного/рождественского рассказа, но и временем его кризиса. С первым случаем рефлексии над этим жанром мы встречаемся у Лескова, который с горечью отметил, что святочный рассказ быстро «испошлился» и что он сам больше не может писать этой формой. Некоторые другие писатели тоже начинают замечать избитость святочных сюжетов. Все чаще и чаще в тех же праздничных номерах периодики встречаются тексты, повествующие о сложностях написания святочных рассказов и о том трудном положении, в котором оказался писатель, получивший на него заказ от издателей газет и журналов. Появление этих по большей части шутливых и юмористических текстов весьма показательно. С одной стороны, писатели, не желавшие увеличивать и без того большое количество банальной святочной продукции, сделав темой своего святочного текста размышление над природой жанра, таким, как им казалось, оригинальным способом выходили из затруднительного положения. С другой стороны, эти тексты-рефлексии свидетельствовали о неудовлетворенности более или менее образованного читателя и писателя состоянием святочного жанра. Далеко не каждый писатель был способен неожиданной трактовкой святочного события придать рассказу новый поворот, не нарушив при этом законов жанра, что удавалось Лескову.

Еще одним свидетельством кризиса, переживаемого святочным рассказом, является появление пародий на него, которые во множестве начинают встречаться в праздничных номерах периодики в последнее десятилетие XIX века. Появление пародии на жанр всегда означает осознанность этого жанра и его освоенность, а иногда и изжитость. В таких пародийных текстах обычно изображались писатели, перебирающие в своем сознании сюжеты и «антураж» для очередного святочного рассказа, или же описывались муки газетчика, «вымучивающего» к празднику очередной святочный текст. Эти процессы, происходившие внутри святочного жанра, нашли отражение в «Рождественских рассказах» В. М. Дорошевича о покупке писателями на Большом базаре рождественских сюжетов[764], в нескольких пародиях Чехова и И. Н. Потапенко[765], в текстах, рассказывающих о сложностях процесса создания святочного рассказа («Что надо делать» С. А. Сафонова[766], «Рождественский рассказ» <С. В. Потресова> С. Яблоновского[767]) и, наконец, в многочисленных святочных анекдотах и сценках юмористических журналов, где высмеивались избитые святочные сюжеты, а заодно — писатели и читатели, получившие нервное потрясение, одни — от писания, другие — от чтения «страшных» святочных рассказов[768]. Юмористические журналы конца века часто помещали шутки на тему святок и святочных рассказов, впрочем, по преимуществу довольно плоские. Особенно обильны такие шуточные святочные заметки в журнале «Осколки», юмористы которого из года в год неустанно высмеивали штампы «страшных» святочных историй. Приведу только один пример. В рождественском номере «Осколков» за 1896 год содержится следующий текст:

В купеческом доме.

— Ты что это, Варвара, за обедом читаешь такую поганую газету?

— Да чем же, маменька, она поганая?

— Как чем, коли это рождественский номер и там сегодня про чертей да про мертвецов все написано?.. Брось сейчас газету и ступай руки вымой![769]

«Святочный ажиотаж» высмеивался также и в карикатурах праздничных номеров юмористических еженедельников[770]. Настало время, когда без пародийных материалов не обходилось ни одно издание — их можно было найти и в серьезных газетах, и в толстых журналах, и, конечно же, в массовых и юмористических еженедельниках[771].

Кризис святочного рассказа проявился и в размывании его границ, неизбежно следовавшем за расширением количества святочных мотивов. Мотивы, связываясь по ассоциации, один за другим «притягивались» к этому жанру как в большей или меньшей степени соответствующие теме Рождества и святок. Поиск оригинальных решений приводил писателей к расшатыванию формы и к слиянию праздничных рассказов с теми, которые и не претендовали на связь с календарем. В рождественских выпусках периодических изданий могли печататься тексты, сюжетно не приуроченные к празднику, но тем или иным способом содержательно с ним связанные. Примечательно, что само время опубликования начинало «высвечивать» в произведении именно те черты текста, которые могли быть рассмотрены как святочные. Этот феномен восприятия художественного текста срабатывал в периодике неоднократно: текст, внесенный в праздничный номер, воспринимался как святочный, а вынесенный за его пределы утрачивал (или заглушал) в себе мотивы, которые могли быть рассмотрены как святочные[772]. Так, например, Чехов, посылая в 1890 году в «Новое время» рассказ «Гусев»,