Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

читателю-интеллигенту. В первые годы ее издания (конец 1860 — начало 1870‐х гг.) праздничные материалы, и в том числе святочные рассказы, в газете отсутствуют. Потом же, начиная с 1877 года, на праздники (Рождество и Пасху) в «Новом времени» регулярно печатаются большие рассказы, как правило, принадлежащие перу ведущих писателей. Именно здесь были опубликованы лучшие праздничные тексты Чехова («Ванька», «На пути», «В ученом обществе» («Каштанка»), «Сказка» («Пари»)), Лескова («Рождественский вечер у ипохондрика» («Чертогон»), «Белый орел», «Рождественская ночь в вагоне» («Путешествие с нигилистом»)), И. Ф. Горбунова («Канун Рождества», «С Новым годом! С Новым счастьем!», «Из деревни»), святочные стихотворения К. К. Случевского и многих других писателей и поэтов. Благодаря этому Суворину удалось создать газету, которая опубликовала лучший, на мой взгляд, корпус святочных текстов.

И наконец, в-третьих, демократизация читательского контингента повлекла за собой не только увеличение числа периодических изданий, но и ориентацию их большинства на этого нового читателя — на его жизнь, вкусы, психологию, на свойственные ему представления. Святки и другие народные календарные праздники не вышли еще полностью из быта и сознания этих людей. Потребность читателя в святочных текстах возросла еще и потому, что календарно-праздничный ритуал, постепенно уходя из жизни все еще помнящих его новых жителей города, порождал в них чувство неудовлетворенных праздничных ожиданий, что и стремилась компенсировать пресса[677]. Неудивительно поэтому, что периодика конца века, наряду со святочными материалами, в меньшей степени, но все же достаточно регулярно печатала и материалы, приуроченные к другим календарным (народным и христианским) датам — Крещению, Масленице, Троице, Ивану Купале и пр.[678] Особенно много календарных текстов встречается в юмористических журналах[679]. Но ни крещенские, ни троицкие, ни купальские рассказы по своему количеству не могут сравниться со святочными.

Единственный праздник, который также вызвал к жизни ежегодные специальные праздничные выпуски периодической печати и породил довольно обширную традицию литературного рассказа, — это Пасха. В этом отношении показательно, что А. С. Хомяков, создавая в 1844 году свое переложение «Рождественской песни в прозе», о котором я уже упоминала, меняет календарную приуроченность диккенсовского текста с Рождества на Пасху. В. А. Кошелев следующим образом объясняет это его решение:

Если Диккенс мог ограничиться утопическим гимном «рождественской сказки», — то Хомяков обязан быть серьезнее и отказываться от английской иронии и заменять иронические пассажи прямой моралью… Пасха, праздник искупления, предрасположена к морали гораздо больше, чем Рождество[680].

Кроме того, переориентация текста с Рождества на Пасху объясняется также и тем особым, отличным от европейского, отношением русского человека к празднику Пасхи, специфику которого впервые отметил Гоголь в очерке «Светлое Воскресение», которым он не случайно завершает «Выбранные места из переписки с друзьями»: «В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения». И далее: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!»[681] Однако, несмотря на то что в России Пасха отмечалась в большей степени, чем Рождество, что она считалась «праздником праздников», русская календарная литература начинается не с пасхальных, а со святочных и рождественских рассказов. Пасхальные же тексты явились производным рождественских[682].

При этом пасхальные рассказы, как правило, разрабатывали те же мотивы, что и рождественские, и не внесли в жанр календарного рассказа ничего существенно нового. Мотив искупительной жертвы, который, казалось бы, должен был стать в них доминирующим, встречается не чаще, чем в рождественских текстах, что свидетельствует о вторичности пасхальных рассказов по отношению к рождественским. Объяснение этого явления, видимо, лежит в том, что рассказы зимнего календарного цикла выросли из традиции фольклорного святочного рассказа, которая, в отличие от пасхальной, была более развитой и широкой. Устные календарные рассказы, приуроченные к Пасхе, тоже встречаются, но несравнимо реже[683]. Да и диапазон их сюжетов не столь разнообразен. Когда же святочный/рождественский рассказ окончательно утвердился как жанр периодической печати, вдруг обнаружилась лакуна в номерах, выходящих к Пасхе, которую издатели и писатели попытались заполнить «пасхальной» словесностью[684]. И все же самостоятельной жанровой разновидности выработать на этом пути не удалось: пасхальные рассказы очень напоминают рождественские, с одной лишь разницей — тема Рождества заменяется в них темой Воскресения. Вторичность пасхальных текстов подтверждается и тем, что они нередко включались в сборники святочных/рождественских рассказов, где печатались вперемешку с последними, как поступил, например, Д. Н. Мамин-Сибиряк, опубликовав в своем сборнике святочных рассказов несколько пасхальных[685].

Стремление удовлетворить читательские вкусы и потребности привело к тому, что издатели стремились дать к празднику соответствующее чтение. Специальные праздничные тексты и ставили своей целью создать, поддержать или сохранить праздничное настроение читателя. В конце века не только увеличивается число святочных текстов, но и окончательно оформляются их жанровые разновидности, что проявилось, в частности, в разнообразии их подзаголовков: наряду с известными уже святочными, рождественскими и новогодними рассказами появляются святочные, рождественские и новогодние очерки, новеллы, истории, были, предания, хроники, сказания, сказки, идиллии, легенды и т. п.

Читая праздничные номера газет и журналов конца века, можно заметить, что различные издания, как будто соревнуясь друг с другом, стремятся предоставить своим читателям к празднику как можно больше качественных и как можно более разнообразных святочных рассказов. Эти усилия привели не только к неслыханному увеличению всего объема этого вида словесности, но и к окончательной выработке и закреплению ее жанровой формы. Я уже говорила о том, что сам термин «святочный рассказ», впервые использованный Н. Полевым, собственно терминологический смысл получил лишь в середине века. Примерно тогда же, по аналогии c Christmas story, начинает использоваться и термин «рождественский рассказ». Изредка встречается еще одно жанровое определение — «новогодний рассказ». Термины эти, как показывает сравнение текстов с разным подзаголовком, вполне взаимозаменимы, и часто текст с преобладающими святочными мотивами называется «рождественским рассказом» и наоборот — текст с доминирующими рождественскими мотивами называется «святочным». Рассказ же, обозначенный как «новогодний», в свою очередь, мог включать в себя семантику и Рождества, и народных святок. Поэтому в данном случае представляется возможным говорить об одном корпусе текстов, который покрывается самым употребительным из всех названных терминов — «святочный рассказ».

Принадлежность текста к жанру святочного рассказа, помимо его приуроченности к зимнему праздничному циклу, определялась набором мотивов, которые, основываясь на семантике народных святок и Рождества, давали порою весьма своеобразные модификации. В каждом рассказе «эксплуатировался» один или несколько мотивов, происхождение и объяснение которых, как правило, не вызывает затруднений.

Так, рассказы, в основе своей ориентированные на святочные былички, более или менее виртуозно использовали мотив «нечистой силы», который получал в текстах конца века разнообразную и порою весьма далекую от народной трактовку. В одних случаях создавался фантастический