Маньчжурские стрелки - Богдан Сушинский

— Понимаю: индивидуальный террор, — иронично констатировал фон Тирбах. — Поклонник Савинкова и компании. Мститель-одиночка. Каждый избирает свой способ борьбы. Тем более что мы, идущие по этой стране «вольными стрелками», тоже, по существу, террористы-одиночки, поэтому остаемся коллегами.

— На этом можно было бы и прервать наш разговор, — произнес Адмирал. Оступившись на изгибе тропинки, он поскользнулся, но вовремя успел схватиться за ветку рябины, на которой еще осталось несколько почерневших прошлогодних гроздьев. — Но тогда вы так ничего и не узнали бы о тактике борьбы с коммунистами, которую я избрал и которая, используй мы ее в широких масштабах, принесла бы такие успехи, каких мы не достигали ни в одном сражении с ними.

— Надеюсь, у нас еще появится возможность использовать ее.

— Вам это будет труднее. Я же числюсь у них «особо доверенным лицом». Вам не понять, что это значит: «особо доверенное лицо». С правом, так сказать, первого доноса. Но даже мои знакомцы из энкавэдэ не знают, что мои официальные доносы — лишь то, что выше ватерлинии, поскольку есть еще и анонимные доносы.

— То есть вы всего лишь профессиональный «стукач», — снисходительно осклабился Курбатов. — Об этом можно было сказать сразу и не столь мудрено.

— Некоторых коммунистов я убиваю сам, — не отреагировал Адмирал. — Из нагана, например. Или с помощью иных подручных средств. Но такое случается редко. Да и подобные развлечения крайне рискованны. Существует иной путь. Как говаривал их «батенька» Ильич: «Мы пойдем иным путем». За каких-то неполных тридцать лет своей власти коммунисты сумели создать неподражаемую систему государственного террора. Массовые чистки в партии, судебные процессы по делу троцкистов, зиновьевцев, военспецов и всяческих там уклонистов…

— Империя марксистско-ленинского абсурда.

— Нечто страшнее. Неосторожный анекдот, недобрый взгляд, неуместно молвленное слово, хоть как-то выраженное недовольство своей жизнью, порядками, действиями чиновника — и вы уже «враг народа». Пулей я убил семерых. Ломом успокоил одного. Загнал в Сибирь, в лагеря, в том числе и «на десять лет без права переписки» — это у них так расстрел именуется — не поверите, более пятидесяти!

— Что, сами?! — изумленно усомнился Курбатов. — Доносами, составленными одной рукой?

— Почему же, имеется соратник — полуобезумевший интеллигент-марксист из бывших политкаторжан, которому эта страна представляется огромным скопищем врагов народа, предателей и агентов международного империализма. Казалось бы, особый, клинический случай. Но лишь с точки зрения человека, чувствующего себя в этой стране гостем. Или мстителем. Ибо с точки зрения «истинно советского патриота» он вполне нормальный продукт социалистической действительности.

— Не томите душу, Адмирал.

— Короче, я шел к нему, ставил на стол бутылку и, как бы между прочим, спьяну нашептывал: «А ведь начальничек железнодорожной станции… — гидра-гидрой. Шахтеры, вон, вагонов ждут не дождутся, а он их на запасных путях мурыжит. На фронт солдат везти не в чем, а у него два вагона месяцами в тупике буреют. А вчера, сволочь белогвардейская, проходя мимо портрета Сталина, недобро так взглянул на него и сплюнул себе под ноги…»

— Вот что значит гений от провокации, — заметил Тирбах, однако Адмирал не придал значения его словам.

— Поговорю так вот, вроде как бы сам с собой, — продолжал он, — рюмочку пропущу и топаю домой. А он, стервец, садится и левой рукой — он и правой почерк менять умеет, а левой пишет не хуже, чем правой, это у него с большевистского подполья… — строчит, куда надо, что так, мол, и так… Прихожу через три дня на вокзал, прошусь к начальнику на прием, а там совсем другой человек сидит, который о предшественнике своем и вспоминать не желает. Кабинет тот же, телефон тот же, портрет Сталина тот же, а человек другой. А, как вам этот сабельный абордаж?

Курбатов и Тирбах брезгливо промолчали. Чувство собственного достоинства не позволяло им снисходить до морализаторства по поводу методов борьбы Адмирала. Но и согласиться с ними тоже не могли.

— Знаю, знаю, что вы думаете сейчас и обо мне, и о моих чернильных диверсиях.

— Вот именно, «чернильных диверсиях», — подтвердил Курбатов. — Прекрасно сказано. Только так все это негодничество и должно называться.

— Не я создавал в этой стране концлагеря! Не я насаждал атмосферу подозрительности и мстительного недоверия. Не я взлелеял в этой стране сотни тысяч, если не миллионы, доносчиков, создавая институт «особо доверенных лиц». В прошлом я ведь морской офицер. Не мне объяснять, что такое честь. Но, пожив среди коммунистов, убедился: понятие офицерской чести, обычной порядочности большинству этих людей недоступно. Что такое открытая, честная политическая борьба — они не знают и знать не хотят. Согласитесь, каждый офицер обязан познать психологию противника, созданный в его стране режим и использовать слабости этого режима в борьбе с ним. Обычная психологическая война. «Пусть большевички истребляют друг друга» — вот вся военная доктрина бывшего морского офицера Куркова. — И заякорим эту тему, господа адмиралы.

— А что, в этом действительно есть что-то от психологических методов войны, — задумчиво согласился Курбатов.

— Один из методов психологической диверсии, — признал фон Тирбах. — Не грех бы использовать. Когда откроем свою разведшколу, разумеется.

Курбатов подбадривающе взглянул на подпоручика. Упоминание о разведшколе появилось неслучайно, в нем заключалась мечта фон Тирбаха, с которой тот не раз подступался к нему еще по ту сторону границы.

Правда, серьезного разговора так и не получилось, но и намеков было достаточно, чтобы понять — речь идет о цели жизни барона. Осуществив их «маньчжурский поход», подпоручик намеревался добиться разрешения на открытие особой диверсионной школы, в которой можно было бы соединить восточную систему физической и морально-волевой подготовки с основами европейских методов овладения техническими средствами разведки и диверсий.

Фон Тирбах успел стать яростным поклонником Отто Скорцени и его соратника Виммер-Ламквета, но уже сейчас: готовился к тому, чтобы, основав особую школу, превзойти своих кумиров и всех их учеников. И не важно, где она будет учреждена — в Маньчжурии, Японии, на родине ариев — Тибете, в Гималаях или под Берлином. Так или иначе она должна стать международной.

— По крайней мере у вас есть четкая цель, барон, — вновь поддержал его Курбатов. — Помните, у Ницше: «Велик тот, у кого есть цель и кто, не считаясь ни с какими средствами, делает все для достижения этой цели». Так, по-моему, или что-то в этом духе.

— Велик тот!.. — поднял руку в римском приветствии фон Тирбах.

— Значит, вы и есть тот самый Конрад?

— Вам, князь Курбатов, придется смириться с этим, — голос человека, чья невыразительная тень едва вырисовывалась на разделяющей их ситцевой занавеске, был тверд и звучал с оттенками того явного превосходства, свойственного немцам, уверовавшим, что перед ними славянин-унтерменш, или что-то в этом роде.