Маньчжурские стрелки - Богдан Сушинский

— Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?

— Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Им и передавал, в тряпице.

— Так у вас тут даже телефон есть?!

— Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, — объяснил Перс. — Наместник Берии в Сибири. Почет.

— Что ж, придется позвонить, — развел руками Курбатов. — Случай такой представился.

— Чего мы тянем, князь? — спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. — Уходить пора. Нагрянут.

— В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр.

— А с тобой, сатана, — обратился Перс к Гурдашу, — и разговор будет сатанинский.

Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Тимофея.

— Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? — спросили людолова.

Тело Никифора подтянули к ближайшему пеньку, положили на него кисти его рук и подвели отца.

— Еще раз спрашиваю, сам рубить будешь?

— Ик, как жеть сына-то свово?! — Курбатов заметил, как почти мгновенно постарел Гурдаш. Лицо осунулось, спина старчески ссутулилась, руки дрожали так, словно его голым выставили на сибирский мороз.

— Не желаешь, значит?

— Так ведь нелюди вы…

— Это, выходит, мы нелюди?! — уперся лезвием кинжала в его подбородок штабс-капитан Иволгин. — А ты, оказывается, ангел?

— У нас действительно нет времени, Гурдаш, — спокойно молвил Курбатов. — Каждому воздается по делам его. У тебя было много способов зарабатывать себе на хлеб. Ты избрал наиболее страшный — иудин. Да еще и над трупами измывался.

— И сына этому же учил, — добавил Иволгин, которого обвинение в нелюдстве задело больше остальных.

— Отрубив руки, снимешь с него часть греха, — философски рассудил Радчук. — Зачтется, что предстанет перед Господом без обагренных чужой кровью рук.

— Без обагренных чужой кровью… Перед Господом, — бормотал Гурдаш, и бормотание его было похоже на молитву безбожника, не знающего ни одного слова из тех, настоящих, освященных Святым Писанием, молитв.

Перс выдернул из-за ремня, которым был подпоясан его ватник, прихваченный у Гурдаша топор и решительно направился к телу Никифора.

— Постой, — не выдерживает людолов. — Постой. Не торопись.

— Так ведь он мертв.

— Сын ведь он мне.

— Но не живого же, — заметно стушевался Перс.

— И знайте, что он делает это впервые, — заметил Курбатов. — Еще неизвестно, насколько мудрено это у него получится.

— Стой! — вновь не выдержал Гурдаш, видя занесенный над своим сыном топор. — Не тронь! Сам.

— Точно?

— Отступись, нехристь! — вошел в ярость людолов.

— Только не вздумай дурку валять, филин перченый, — неохотно отдал свое орудие Перс, сразу же благоразумно отступив за ствол ближайшего дерева.

Остальные сделали то же самое. Только Курбатов как ни в чем не бывало продолжал стоять в двух-трех шагах от него, положив одну руку на кобуру, другую на ремень.

Он же был единственным, кто не отвернулся и даже не закрыл глаза, когда Гурдаш отрубал руки сына.

Сделав свое страшное дело, людолов опустился у пня на колени, припал челом к окровавленным кистям сына и громко, по-волчьи, взвыл.

— Прекрати! — заорал на него Перс, но Курбатов предостерегающе поднял руку. — Я сказал: прекрати! — почти зарычал Перс, бросаясь к Гурдашу.

— Стоять! — резко осадил его Курбатов. Хотя и понял, что Перс принадлежит к людям, решительно не переносящим слез и причитаний, к которым никогда не принадлежат он сам, Курбатов. Уж он-то умел оставаться хладнокровно-спокойным в любой ситуации. Вытье продолжалось еще минуты две.

— Хватит, Гурдаш, — твердо молвил князь, решив, что времени для прощания было достаточно. — Оттащи тело сына и руби руки милиционеру.

— А может, хватит уже вершить это кровавое палачество? — подвели нервы штабс-капитана Иволгина.

— Делай, что велено, — стоял на своем Курбатов.

Людолов окончательно затих. Поднялся, взял топор. Покорно, с абсолютным безразличием, подтянул милиционера за шиворот к пню. Его руки ом рубил так, словно это были сухие ветки для костра.

— Перс, твоя очередь, — скомандовал Курбатов, когда экзекуция была закончена и топор выпал из руки Гурдаша.

— Почему моя? — вдруг заартачился Перс.

— Так что, мне прикажешь?

— Он, конечно, душегуб, но…

— Остановимся на том, что он душегуб. И должен быть наказан. Радчук, Чолданов…

Диверсанты молча бросились к старику, повалили его на землю, прижали головой к пню.

— Так что, живому? — на удивление спокойно, деловито уточнил Перс, вовремя придя в себя и поняв, что участи палача ему не избежать. — Живому — это другое дело.

Не обращая внимания на рычание Гурдаша, он так же спокойно, как недавно рубил сам Гурдаш, отсек одну руку, потом другую. И дважды рубанул по стопам ног.

Изуродованного, потерявшего сознание людолова отнесли к ближайшей сосне и положили на две, тянувшиеся к земле, ветки. Рядом на деревьях оказались его сын и милиционер.

— Кажется, все по своим местам, а, штабс-ротмистр Чолданов?

— Мы потеряли тьму времени, — брезгливо огрызнулся тот. — Нужно было уходить.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы бегать по тайге, — мы ведь не беглые, — а для того, чтобы вершить суд.

— Столь же неправедный, как и тот, который вершили здесь до нас эти казненные.

— А кто сказал, что суды бывают праведными? — задумчиво произнес Курбатов. — Нет, и никогда не было праведных судов.

— А вы не убьете меня?

— Нет, — Курбатов попытался ответить как можно скорее, чтобы Ксения не заподозрила его в том, что задумался над ответом.

— Это правда, не убьете?

Остальные диверсанты сидели на кухне. От комнатушки, в которую он завел девушку, их отделяла довольно просторная проходная комната. Но все же их громкие голоса — голоса подвыпивших мужиков — и гренадерский хохот долетали сюда, заставляя настораживаться. Князь не верил, что кто-то из них решится войти без разрешения, и все же…

— Не надо об этом. Никто не посмеет тронуть тебя.

— Разве ж вам можно верить?

Губы ее нежны и податливы. От них немного веет спиртным — сам же и угостил, — однако Курбатов пытался не замечать этого.

Грудь, так поразившая его своей непорочной первородностью и красотой форм, оголена, и пальцы Курбатова ложатся на нее с той же пугливой нежностью, с какой прикасались бы к груди невесты на брачном ложе.