Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин

Вера Авраама исключала сознание греховности его поступка. Господь не мог повелеть ничего противобожеского, злодейского.

Авраам любил Исаака, Петр недолюбливал Алексея, Аврааму Бог приказал, Петру никто не приказывал, ему самому надо было взять нож и занести над Алексеем. И не было ангела, чтобы остановить его.

Что служило ему оправданием?

С годами его все сильнее захватывала идея Отчизны. Ради нее он не щадил себя, не считался со здоровьем, ради нее мог даже отстранить от себя друга детства — Алексашку Меншикова. Идея Отчизны придавала силы, она же порабощала, снимала нравственные запреты.

Идея Отчизны несравнима с верой в Бога, поэтому Петру было совсем не просто переступить и традиции, и общечеловеческое, и мнения общества, и религиозное чувство, и пойти на столь неслыханное в истории. Он попробовал опереться на юридическую процедуру.

Издал указ, где писал, что он самолично мог бы назначить наказание, но желает иметь решение суда. Велел пригласить судей из всех сословий — крупных вельмож, чиновников, начиная от Александра Меншикова, графа Апраксина, барона Шафпрова, вплоть до людей худородных, к примеру прапорщика Ивана Веревкина, который подписался крестом. Всего 127 человек. Огромный состав на самом деле судопроизводством не занялся, допроса Алексею не устраивал. Российский суд считал, что мнение царя известно, процедуру провели формально, все единогласно были за смертную казнь. Учитель же был уверен, что Петр и впрямь желал знать истинное мнение окружающих. Он предупреждал настоятельно: «…Сделайте правду, не погубите душ своих и моей, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».

Уверяют, что все это говорилось проформы ради, что Петр заботился о том, как воспримут это происшествие в Европе, и тщательно обставлял законностью. И еще думал о том, как история станет изображать это дело. Чувство истории у Петра было развито сильно. Он хорошо представлял свою значимость не только в истории России. На память о каждой победе, о каждом походе изготавливали медали, на них изображалась персона царя и надпись, которую он утверждал.

Вот Геркулес держит на плечах земной шар с надписями: Лифляндия, Нарва, Ревель, Дерпт, Рига. Надпись по-латыни из Овидия: «У меня хватит сил поднять такую тяжесть». А на обороте — портрет Петра.

В память сражения при Гангуте медаль с портретом Петра в лавровом венке и надпись: «Прилежание и верность превосходят силу».

На другой медали: «Небываемое бывает». И так далее. Петр тщательно оберегал свою историческую репутацию.

По словам учителя, судьям ничего не грозило. Сделав такое публичное заявление, Петр не стал бы преследовать защитника царевича. Учитель убежден был, что Петр ждал такого слова. Раздался бы голос смельчака, и та часть души Петра, что противилась, может, остановила бы его. Почему никто не увидел в этом богопротивного дела? Хоть бы кто выразил сомнение, нет, всюду он встречал угодливую послушность. Не верили?.. Одна речь до суда, другая после… Хоть и царское слово, но береженого Бог бережет… Опасение — половина спасения…

Судьи дружно повторяли: «Распни его!» — толпа никогда не кричит: «Пощади!»

Всем казалось, что они с царем заодно, учитель же считал, что все покинули царя, оставили его одного в этом тягчайшем выборе. Единодушие толпы дешево стоит, Петр это знал, тогда он попробовал обратиться к духовенству. Те в ответ уклонились, лукаво предложили выписки из Священного Писания. На выбор. Одни цитаты разрешали за неповиновение наказывать детей строжайше, вплоть до казни: «Господь сказал Моисею: сын, который злоречив отцу своему и матери, — достоин смерти», «Чти отца и мать, тот же, кто злословит их, смертию да умрет». Другие цитаты позволяли прощать детей по образцу притчи о блудном сыне.

Что мог почерпнуть Петр в притче о блудном сыне, который не покушался на жизнь отца, который вернулся сам в отчий дом?

Машина следствия, между тем, пытками выжимала новые и новые свидетельства преступных замыслов царевича.

Законники не осмелились напомнить царю его обещание — не наказывать сына, если тот вернется в Россию.

Никто не вступился за царевича, никто не думал о Петре, о его репутации, все интересы были направлены к собственной выгоде. Идея Отчизны была для них слишком новой, да и отвлеченной. Это Петр воспринимал Россию целиком, для остальных понятие России дробилось на собственные вотчины, деревни, земли. В годы войны — вот тогда родина была страной, которую требовалось защищать от иноземцев, война могла дать новые земли, выход к морю, это было понятно, зримо.

Сила, с которой столкнулся Петр, таилась не в самом Алексее — безвольном, неумном. За ним Петру виделись тысячи «бородачей».

Наступил час, и перед Петром положили приговор со всеми подписями, оставалось лишь утвердить. Трагедия приближалась к завершению.

Ему вспомнился подходящий пример из римской истории. Когда царь Тарквиний измучил римлян войнами, репрессиями, своим честолюбием, его прогнали, Рим перешел к республике, и избранные консулы поклялись ни при каких обстоятельствах не возвращать царское правление. Конечно, нашлись защитники монархии. Среди них оказались оба сына консула Юния Брута. Они вступили в заговор со свергнутым царем. Заговор раскрылся, и Брут должен был судить собственных сыновей.

На площади перед Форумом собрался народ, ожидали, как поступит Брут, не заставит ли его отцовское чувство нарушить правосудие. Юношей привязали к столбам. Ликторы встали перед ними наготове, ожидая команды. Юний Брут попрощался с сыновьями и твердо приказал ликторам исполнять приговор.

При нем сыновей раздели, бичевали и затем обезглавили. Римские историки оценили его поступок как подвиг, как высшую жертву, какую гражданин может принести государству. На примере Юния Брута воспитывали у молодежи римский дух — не обращать внимания на собственную личность, когда дело идет об интересах республики.

Петр надрывался, пытаясь сдвинуть с места русскую махину, хрустели кости, летели головы, и вот, когда из крови и проклятий показалась, наконец, явь новой страны, когда она вышла из захолустья в Европу, морские ветры наполнили ее паруса, на пути встала пустая, ничтожная фигура его сына, грозя порушить все, что было сделано. Оставить ему власть значило обесценить все принесенные жертвы, тысячи павших солдат. Нет, не от сына избавлялся он, а от противника своего дела, ради которого он не щадил себя. Отец мог простить, но он был государь и не имел права предать тех, кто шел за ним.

Учитель стиснул голову, голос его изменился.

— О, вы не знаете, какая это ужасная сила, когда идея захватит душу. Я это испытал. Меня пытались остановить. Куда там. Я был как одержимый… рукопись арестовали, а меня выгоняли отовсюду… Господи, какой я был страшный, я готов был изувечить, убить. Странно, я тогда понимал Петра лучше, чем сейчас. Верность идее заставила его пойти на убийство. Думаете, он не понимал, как потомство будет судить его? Все понимал. Что делать, как говорил Гёте, мир сделан не из каши, есть и кости, есть и корни, их тоже приходится грызть и переваривать.