Imprimatur - Рита Мональди

Пеллегрино даже слегка улыбнулся стражникам. Двое из них вопросительно переглянулись. От моего хозяина и лекаря их отделяло всего несколько канн. И вдруг Пеллегрино покачнулся.

– Я тебя предупреждал! – гневно набросился на него Кристофано, вытаскивая из его штанов пустую бутыль.

– Перебрал греческого! – пошутил один из трех посланцев Барджелло, намекая на чрезмерное пристрастие моего хозяина к красному вину.

Словом, болезнь Пеллегрино пусть так, но удалось скрыть.

И тут (мне никогда этого не забыть) среди нас появился Бедфорд. Размашистой походкой подошел он к окну и предстал перед неумолимым триумвиратом. Как и все прочие, я перепугался и был потрясен, словно на наших глазах произошло воскресение из мертвых. Казалось, он настолько освободился от телесных страданий, что превратился в бесплотный дух. За окном же не наблюдалось никакого удивления, а тем паче потрясения, поскольку там ничего не ведали о постигшем англичанина недуге.

Бедфорд выговорил несколько фраз на родном языке, заставив стражников пожалеть о том, что они им не владеют.

– Он повторяет, что хочет выйти отсюда, – перевел Кристофано.

Сбиры, в которых еще свежо было воспоминание о том, как англичанин вел себя в первый раз, и полагая, что он их не понимает, самым грубым образом подняли его на смех. Бедфорд, или его чудесный двойник, ответил на их глумление длинным рядом ругательств, после чего был уведен Кристофано.

Когда все закончилось, постояльцы стали переглядываться, не веря в выздоровление англичанина.

Оказавшись в коридоре, я бросился за Атто в надежде получить объяснение и настиг его как раз в ту минуту, когда он собирался подняться по лестнице на свой этаж. Он метнул в меня задорный взгляд и, догадавшись, что мне страх как хочется все знать, принялся напевать, посмеиваясь надо мной.

Мысли битву затевают, Гордо сердце осаждают. Ах, воительницы злые, С сердцем битву затевают…

– Ну, как тебе воскрешение Бедфорда?

– Но разве это возможно?!

Атто задержался, ступив на лестницу, и с лукавым выражением лица зашептал:

– Ты что же, думаешь, агент по особым поручениям французского короля даст провести себя как мальчишку? Бедфорд молод, невысок и белокур. Тот, кого ты видел, в точности такой же. У англичанина голубые глаза, и у нашего сине-зеленые. В ту перекличку он роптал, рвался на свободу, тоже и сегодня. Тогда он лопотал что-то непонятное, и сейчас было также. В чем же дело?

– Но ведь это не мог быть он…

– Ну разумеется. Бедфорд распростерт на постели и дышит на ладан, мы молим Бога, чтобы он поправился. Но будь у тебя хорошая память (а это ой как необходимо газетчику), ты бы вспомнил, какой беспорядок царил в первую перекличку. Когда выкликнули меня, Кристофано подвел к окну Стилоне Приазо, вместо Дульчибени – Робледу и так далее, делая вид, что ошибается. Как ты думаешь, после такой неразберихи могли ли стражи порядка быть уверенными, что узнают всех? Заруби себе на носу: в Барджелло нет наших изображений, ведь среди нас нет ни папы, ни короля Франции. – Мое молчание было красноречивее всяких слов. – Они и не могли никого узнать, за исключением разве что молодого белокурого джентльмена, возмущающегося на непонятном языке.

– Так Бедфорд… – осенило меня, стоило в памяти ожить воспоминанию о Девизе, куда-то исчезнувшем.

– …играет на гитаре, говорит по-французски, иногда делает вид, что знает английский, – закончил Атто вместо меня сообщнически взглянув на Девизе. – Сегодня он только то и сделал, что облачился в платье, напоминающее наряд англичанина. Он мог позаимствовать его у Бедфорда, но тогда дружище Кристофано послал бы нас в лазарет: пользоваться одеждой и постельным бельем больных чумой нельзя ни под каким предлогом.

– В таком случае Девизе дважды предстал перед проверяющими, а я и не заметил.

– А все оттого, что это нелепо, а как известно, нелепость, какой бы правдоподобной она ни была, воспринимается с трудом.

– Но ведь люди Барджелло нас уже однажды вызывали по одному, когда закрывали на карантин.

– Да, но та первая перекличка была сумбурная, им приходилось еще и перекрывать улицу, и заколачивать выходы. И потом истекло ведь несколько дней с тех пор. Сыграли свою роль и решетки на окнах второго этажа, как-никак, а все-таки они мешают видеть. Да я и сам не ручаюсь, что опознал бы наших тюремщиков из-за этих решеток. Кстати, что ты скажешь о глазах Бедфорда?

Я задумался и, не в силах подавить улыбку, ответил:

– Они косят.

– Точно. Если как следует подумать, так косоглазие – самая характерная черта его облика. Когда доблестные стражи порядка увидели косоглазого и голубоглазого молодого человека (тут Девизе не подкачал, молодчина!), у них и не могло возникнуть никаких подозрений.

Я с удивлением обдумывал его слова.

– Ну, теперь не мешкая отправляйся к Кристофано, ты ему наверняка нужен. Не говори с ним об ухищрениях, которые нам с ним пришлось пустить в ход: ему стыдно за то, что он нарушает свой врачебный долг. Он не прав, но тут уж ничего не поделаешь.

От Кристофано я узнал обнадеживающие новости: он говорил с представителями властей и заверил их в том, что мы все в добром здравии. А также обещал доводить до их сведения любые происшествия через посланца, который будет являться по утрам и справляться о нашем положении. Это освобождало нас в дальнейшем от перекличек, которые до этих пор благодаря чуду сходили нам с рук.

– Подобная легковерность властей была бы невозможна в других обстоятельствах.

– Что вы имеете в виду?

– Я знаю, что делалось в Риме во время чумы 1656 года. Стоило разнестись слухам о первых случаях заражения в Неаполе, все дороги между двумя городами были перекрыты, любое сообщение с пограничными областями, в том числе торговля, было запрещено. Повсюду были разосланы легаты с наказом следить за исполнением мер предосторожности, усилен контроль за побережьем в целях ограничения и запрета приема судов, закрыто большое количество римских ворот, а на прочих оборудованы опускные решетки.

– И все равно эпидемия не была остановлена?

– Опоздали, – грустно пояснил Кристофано. – Один неаполитанский рыбак – Антонио Чьоти – прибыл в марте в Рим, спасаясь от правосудия, преследовавшего его за убийство. Остановился в одном гостином дворе в Трастевере возле Монтефиори, там и слег. Жена хозяина (Кристофано узнал все эти подробности от старожилов) отвела его в больницу Сан-Джованни, где он и умер несколько часов спустя. Вскрытие не показало ничего особенного. Но несколькими днями позже умерла эта женщина, а вслед за ней ее мать и сестра. Врачи и тут не увидели причин для беспокойства, но все же решили отправить хозяина и всех его работников в лазарет. Трастевере отделили стального города решеткой, собрали всех членов Конгрегации здоровья для рассмотрения ситуации. В каждом околотке была создана комиссия из прелатов, представителей дворянства врачей и нотариусов, она переписала всех жителей с указанием рода занятий, состояния здоровья, потребностей, дабы представить отчет Конгрегации. Но теперь весь город просто помешался на осаде Вены. Сбиры рассказали мне, что недавно видели папу, распростертого перед распятием и плачущего от страха и тревоги за судьбу всего христианского мира. А римляне знают – если папа плачет, нам и подавно пристало трепетать от ужаса. Ответственность, взятая мной на себя, – добавил он, – чрезвычайной важности. Частично она ложится и на твои плечи. Отныне нам предстоит с повышенным вниманием следить за здоровьем постояльцев. Одна ошибка, и санкций не миновать. Следует смотреть в оба, чтобы никто не покидал «Оруженосец» до окончания карантина. В любом случае возле постоялого двора установили два поста сторожевых, которые воспрепятствуют и побегу через окно, и срыву досок с дверей.