Veritas - Рита Мональди

Каждая ссылка на места, личности и события – как бы поразительно это ни звучало – не является продуктом нашей фантазии, а взята из современных источников. Когда бы ни усомнился благосклонный читатель в прочитанном, пусть обратится к примечаниям и библиографии в конце книги. Там он найдет все документальные подтверждения. Нам доставляет величайшее удовольствие копаться в архивах и находить те странности истории, которые казались бы совершенно невероятными, если бы не произошли на самом деле.

Ныне уже не троян и ахеян свирепствует битва,

Ныне с богами сражаются гордые мужи данаи.

Отец Зевс создал третий род и третий век – век медный. Не похож он на серебряный. Из древка копья создал Зевс людей – страшных и могучих. Возлюбили люди медного века гордость и войну, обильную стонами. Не знали они земледелия и не ели плодов земли, которые дают сады и пашни. Зевс дал им громадный рост и несокрушимую силу. Неукротимо, мужественно было их сердце и неодолимы их руки.

Гомер. Илиада; Гесиод. Труды и дни (цит. по: Дж. А. Боргезе. Раб)[1]

Большой зал вспыхивает сверканием бронзовых завитков обстановки, ярко блестят свечи.

Аббат Мелани заставляет себя ждать. Впервые за более чем тридцать лет.

Я всегда находил его в том месте, в котором мы уславливались, где он обычно подолгу ждал меня, нервно покачивая ногой, преисполненный нетерпения. Теперь же это я то и дело бросаю взгляд на монументальный рельефный портал, порог которого я переступил вот уже более тридцати минут назад. Не обращая внимания на ледяной ветер, влетающий через открытую створку ворот, я тщетно пытаюсь уловить приметы предстоящего появления аббата: цокот подков квадриги, возникающей в свете факелов, украшенные перьями головы лошадей, которых кучер в парадной черной одежде подведет прямо к большому крыльцу. Там уже ждут четверо старых лакеев, укутанных в зимние, покрытые снегом пальто, принадлежавшие еще их прежним господам, чтобы открыть дверцу кареты и помочь выйти из нее.

Чтобы как-то скрасить ожидание, я обвел взглядом помещение. Вокруг – множество ценнейших украшений. Вышитые различными золотыми надписями драпировки свисают с аркад, парчовые занавеси скрывают стены, а галерею славы образуют вуали с серебряными каплями. Колонны, арки и пилястры из искусственного мрамора ведут к балдахину в центре зала, представляющему собой нечто вроде пирамиды без верхушки, покоящейся на возвышающемся над полом на шесть или даже семь ступеней пьедестале, который окружен тройным рядом канделябров.

У внешнего края несут стражу два крылатых существа из серебра, каждое из них опустилось на одно колено и широко раскинуло руки, обращенные к небу.

Усики мирты и плюща украшают балдахин с четырех сторон, и каждую венчает созданный из свежих цветов, которые, вероятно, родом прямо из теплиц Версаля, герб венецианской аристократии со свинкой на зеленом фоне. По углам пылают большие факелы в высоких серебряных треножниках, тоже украшенных таким же гербом.

Несмотря на роскошь castrum'a[2]и помпезное убранство, в комнате находится очень мало людей: не считая музыкантов (уже занявших места и разложивших свои инструменты) и в черных, красных и позолоченных ливреях пажей (аккуратно подстриженных, стоящих навытяжку, словно статуи, и держащих в руках факелы), я вижу только разорившуюся, завистливо глядящую кругом аристократку, испытывающую денежные затруднения, и горстку рабочих, слуг и служанок из народа, которые, невзирая на поздний час и лютый мороз, восторженно оглядываются по сторонам в ожидании свиты.

Ко мне приходят воспоминания. Они покидают свинцово-серую парижскую зиму по безлюдной площади Побед, где сердитый северный ветер обдувает конную статую старого короля, и возвращаются назад, далеко-далеко, скользят по мягким холмам Вечного города, поднимаются к высочайшей точке Яникула,[3]в тот самый день, когда я, ослепленный жарой уходящего римского лета, в окружении родственников некоего аристократа и прелестных построек из папье-маше, когда некий оркестр репетировал музыкальный фон для некоего события, а пажи учились носить факелы, которые станут освещать другую историю, украдкой наблюдал за прибытием кареты, подъезжающей к вилле Спада.

Удивительная прихоть судьбы: тогда я даже не подозревал, что та карета вернет мне аббата Мелани, после того как я не слышал о нем ничего на протяжении восемнадцати лет; сегодня же я совершенно уверен, что Атто прибудет сюда в кратчайшие сроки. Но карета, которая должна привезти его ко мне, еще даже не показалась на горизонте.

Грохот и шум, произведенный оркестровым музыкантом, на миг нарушил ход моих мыслей. Я поднимаю взгляд:

Obsequio erga Regem[4]-

вышито золотыми буквами на черном бархатном знамени с серебряными нитями, украшающем высокую простую колонну из эфемерного порфира. Есть еще одна, точь-в-точь такая же колонна стоит с другой стороны, но надпись на ней находится слишком далеко, чтобы я мог ее прочесть.

За всю свою жизнь мне только однажды доводилось принимать участие в мероприятии подобного рода. Тогда тоже была ночь, холодно, и шел снег, или нет, кажется, шел дождь. В любом случае, в душе моей царили гнетущий холод, дождь и мрак.

Тогда в гробу лежало другое тело. Ложь, предательство и дерзость сколотили ему гроб. Его отравили, оставили истекать кровью, растерзали. Кровь капала из его глаз, а мозг вытекал из носа. Ничего не осталось от него, кроме жалкой груды разлагающейся плоти.

Равнодушно хохотали во тьме убийцы.

* * *

Тогда я тоже сопровождал Атто. Мы находились в самом центре кишащего муравейника: со всех сторон мимо нас текли потоки людей. Каждый закоулок комнаты был настолько переполнен, что мы с аббатом Мелани за четверть часа смогли сделать только два шага; нельзя было двинуться ни вперед, ни назад, видны были лишь украшения на потолке и надписи на аркадах и капителях колонн.

Ob Hispaniam assertam

Ob Italiam liberatam

Ob Galliam triumphatam

Ob Belgium restitutum[5]

Четыре колонны было там с лозунгами; дорические колонны, символы героев. И они были очень высокими, футов пятьдесят в высоту, повторявшие великие исторические примеры Рима, колонны Антония и колонны Траяна. Между ними над castrum'омвисело искусственное ночное небо, усеянное позолоченными языками пламени вуалей, которые поднимались вверх на золотых веревках и там натягивались, образуя в центре корону. Держали веревки четыре огромные пряжки в образе величественных аристократов, опустивших головы на грудь.