Сестра Зигмунда Фрейда - Гоце Смилевски

И все же за ее веселостью и развязностью, за великой идеей служить своему отцу ощущалась какая-то немая пустота. Отец давно, еще со времени ее детства, осознанно или нет подготавливал эту пустоту, делая из Анны своего спутника, собеседника, поверенного, исповедника. Ради нее он даже нарушил железное правило, которого придерживались все психоаналитики: пациентами не могут быть их близкие, будь то родители, супруги, братья и сестры или же дети, потому что это оставляло бы возможность манипуляции в повседневной жизни, а сам анализ потерпел бы неудачу. Его дочь все же была его пациентом. Она делилась с ним своими тайнами, надеждами, снами и мечтами, сжигая их прежде, чем они превратятся в истинную мечту, к которой она бы стремилась и благодаря которой отделилась бы от отца.

Тем зимним утром ко мне пришла Анна и сказала, что они с Зигмундом едут на курорт, а перед этим проведут несколько дней в Венеции. Мина должна была ехать с ними, но заболела, и теперь я могу занять ее место. Я улыбнулась и нерешительно кивнула. Желание увидеть Венецию давно умерло во мне. Живы были лишь воспоминания об обещаниях, когда брат уверял меня, что мы вместе уедем в Венецию и останемся там жить, он и я. Это было во времена, близкие к нашему рождению и далекие от того момента, когда я вспоминала. И сейчас, через столько лет, приглашение путешествовать с ними звучало как анекдот или как насмешка, хотя тот, кто посылал это приглашение, возможно, и не помнил о своих старых обещаниях.

Стоял полдень, когда мы прибыли в Венецию. Я не смотрела на то, что когда-то так жаждала увидеть. Венецию от моих глаз скрывала пелена, которая с годами становилась все более плотной, более темной, та пелена, которая отделяет нас от всего, что есть вокруг, и нам кажется, что то, что находится дальше вытянутой руки, принадлежит какому-то другому миру, миру, который не принадлежит нам и к которому не принадлежим мы.

Брат предложил покататься на гондоле.

— Нет, — сказала я.

— Но когда ты была маленькой, ты говорила, что первое, что мы сделаем, когда приедем в Венецию, — это покатаемся на гондоле.

— Когда была маленькой, — ответила я.

Анна решила одна посмотреть каналы. Зигмунд сказал ей, что мы будем ее ждать в определенное время перед Часовой башней на площади Сан-Марко. Я смотрела, как гондольер помогает Анне подняться, а потом она махала нам, пока удалялась по каналу, и крикнула отцу, что позже расскажет, как прошло плавание. Смыслом ее существования был отец, и даже само плавание по каналам имело значение только в том случае, если она могла рассказать о нем отцу.

Зигмунд предложил осмотреть Палаццо Дукале, или монастырь Сан-Лазаро, или музей Кверини-Стампалия. Я сказала, что лучше всего будет пойти коротким путем к площади Сан-Марко и там подождать Анну.

— Почему ты ничего не хочешь увидеть?

— Я больше ничего не могу увидеть, — ответила я.

— Ты говоришь так, будто уже мертва.

— Нет. Я говорю так, словно нахожусь между жизнью и смертью. Ни здесь, ни там. Думаю, что мертвые намного более живые, чем я, потому что, когда я умру, духом я буду более живой, чем сейчас. Сейчас я на переправе между двумя формами существования, между жизнью и смертью, не в жизни и не в смерти.

Мой брат поднял руку и махнул ею перед своим лицом, словно отгоняя мошек. Он делал так всегда, когда считал, что сказанное не заслуживает ответа.

Мы шли по узким улочкам и мостикам через каналы; нас окружала мечта моей жизни — Венеция, а я, опустив голову, смотрела прямо перед собой на дорогу. Мой брат, хоть он и отмахнулся от моих слов, не мог сдержать возражения и через несколько минут произнес:

— Ты знаешь, я давно писал, что религии возникли в результате потребности в утешении. Утешение за все мучения, которые посылает нам жизнь. Утешение за удовольствия, в которых нам жизнь отказала. Утешение за то, что смерть — это разлука с близкими. Утешение за то, что после недолгого пребывания на земле нас ждет вечная пустота. И это мое понимание религиозных верований как результата поиска утешения будет жить дольше, чем любое религиозное верование.

— Это твое утешение? Мысль, что ты будешь жить вечно в своих произведениях? Вера в то, что все вечно будут помнить твои толкования сновидений, человеческое бессознательное, инстинкт жизни и инстинкт смерти? Это ли утешение, которое, как ты обещаешь, победит смерть?

В этот момент из-под моста донеслось пение; я впервые за прогулку оторвала взгляд от своих ног и посмотрела на канал, по которому на гондоле плыли несколько молодых людей и пели. Я споткнулась и упала. Брат приподнял меня и помог встать.

— Все хорошо? — спросил он.

— Да, — ответила я.

Я почувствовала боль в колене. Стряхнула пыль с одежды. Мы продолжили идти. Я прихрамывала.

— У тебя болит нога? — вновь спросил брат.

— Немного, — произнесла я. — Колено.

— Вот повернем за угол и выйдем на площадь.

Когда мы пришли туда, первое, что я увидела, была Часовая башня: у нас оставался еще час до встречи с Анной.

— Пойдем в базилику Сан-Марко, — предложил брат.

— Тут где-то музей Коррер, — заметила я. — Помнишь, две картины Джованни Беллини из этого музея были выставлены в Вене? А мы с тобой часами смотрели на них.

Брат повел меня в один из дворцов на площади. Мы шли по залам, не останавливаясь, до тех пор, пока не нашли тот, где были представлены творения Беллини.

Брат сразу же указал мне на полотно, где Дева Мария придерживала маленького Иисуса. Снова — через столько лет — я встретилась с печалью на детском лике. Он смотрел на нас из-под полуопущенных век взглядом ребенка, который, казалось, познал не только детство: этот взгляд, переполненный болью, был устремлен не прямо перед собой, а на какую-то великую потерю — Младенец будто предчувствовал свою судьбу и расставание с той, которая, точно защитник, так спокойно стояла позади него и которая сама спустя много лет придет в отчаяние при виде креста, потому что не сможет избежать расставания и потери. Эта боль отражалась и на губах ребенка, и в положении его рук — одну он держит высоко над грудью, прямо над сердцем, а другой касается руки Матери и будто показывает пальцем вниз. Вниз. Мать не может видеть печальную тревогу своего ребенка; она смотрит куда-то в другом направлении, вдаль. Точка, на которой останавливается ее взгляд, находится за пределами полотна. Она — защитница: Младенец спиной опирается о ее руку, а плечом прислоняется к ее левой груди, к самому сердцу. Одна ее рука покрывает локоть ребенка, пальцем она касается его предплечья, а остальные четыре пальца щитом распластались на его груди. Ладонь и четыре пальца другой руки обхватывают бедро Младенца, а пятый, большой палец ребенок держит в своей ручке и при этом будто указывает вниз. Вниз. Мать не видит тревогу сына, но, возможно, чувствует ее, возможно, знает, что случится, но понимает, что так должно быть, так нужно, и она спокойна в своем смирении. Ее взгляд обращен на горизонт вне полотна, возможно, она смотрит куда-то в другую реальность, где все сохранилось и где все, что было, что есть и что будет, обретает свой истинный смысл.