По ту сторону Нила - Николь Фосселер

«Я не такая, или вы слепы? – кричала она всем своим видом. – Та Грейс, которую вы знаете, – лишь малая часть меня!»

Уже в раннем детстве Грейс ощущала, что в ней будто дремлет дикий зверь, и он пугал ее своей непредсказуемостью. Бывали моменты, когда под ногами Грейс словно разверзалась пропасть, которая грозилась поглотить ее и в то же время манила. И у Грейс кружилась голова.

Поэтому Грейс и любила скачку, сначала на пони, а потом на лошади, верхом и в тюльбери. Во весь опор, до боли в мускулах и жжения в легких, пока пульс не начинал стучать в ушах. Словно только так, на большой скорости, она и могла преодолеть притяжение этой бездны, не иначе как немного ему поддавшись, ровно настолько, чтобы не утратить чувства безопасности.

Трудно, почти невозможно оставаться неприрученной, когда весь свет смотрит на тебя с восторженным блеском в глазах и повторяет, как ты мила со своими пшеничными волосами, глазами цвета ореховой скорлупы и лучистой улыбкой. Ты – словно солнечный лучик, который можно только любить, так хватит ли у тебя сил разочаровывать людей? И Грейс быстро научилась держать в узде темную сторону своего «я» и установила границы, в пределах которых могла безнаказанно нарушать правила. Выражение на лицах взрослых подсказывало ей, когда нужно натянуть вожжи.

Но как уживается в человеческом сердце радость и любовь с этой необузданностью и жаждой разрушения? Как может пропасть одновременно манить и отталкивать?

Есть тени, есть и свет. Есть свет, есть и тени.

Джереми Данверс это понимал.

Долгое время Грейс не сомневалась, что не нравится ему. Джереми никогда не флиртовал и даже не заговаривал с ней. Только потом она заметила, как он на нее смотрит. «Я знаю, что ты скрываешь, – говорил его взгляд. – Я знаю, и мне это нравится».

Джереми тоже была знакома эта страсть, тень которой постоянно лежала у него на лице. И в то время как Грейс смеялась, танцевала и ждала, пока Леонард окончит Сандхёрст и попросит ее руки, эта страсть исподволь влекла ее. Однако темнее всего ночь бывает перед восходом солнца, и мрак в душе Джереми излучал свет нежности, пусть и не такой, какая свойственна сентиментальным натурам. Джереми был способен только на сильную, волевую любовь, и это поначалу отпугивало Грейс, однако со временем влечение победило.

Грейс прекрасно помнила тот момент, когда почувствовала это особенно остро. Все произошло два года тому назад, на Пасху, в саду пасторского дома при церкви Святой Троицы в Гилфорде. Тогда Грейс проходила мимо Джереми с маленьким Сэмюэлем Фромом на руках, еще разгоряченная игрой с пасхальными яйцами и счастливая. Их глаза встретились лишь на короткий миг, и то, что она прочитала в его взгляде, поразило ее как громом. Ноги словно налились тяжестью, и Грейс стало трудно идти дальше. Однако еще более трудным, почти невозможным, представлялось просто подойти к Джереми и, обняв его за шею, поцеловать в губы, казавшиеся как никогда полными и влажными. Вместо этого Грейс приложилась ртом к щеке малыша, а внутри у нее все так и пело от радости.

Грейс остановилась и, задыхаясь, оглядела обезглавленные цветы и сломанные стебли, и ее глаза наполнились слезами. Пока Джереми был рядом, она не чувствовала этой разверзшейся бездны. Словно он брал ее под руку, осторожно проводя по краю. Но сейчас Грейс казалось, что она теряет равновесие и темная половина ее «я», впервые по-настоящему пробужденная к жизни именно Джереми, постепенно берет верх.

Колени Грейс подкосились, и, ища опоры, она ухватилась за дуб. Обессиленная, Грейс прислонилась горячим лбом к его стволу, глубоко и прерывисто дыша, а потом зарыдала. Сейчас она лицом к лицу столкнулась с трудностью, о которой и думать не могла в тот грозовой день, когда давала обещание Джереми: Грейс не знала, как ей выдержать это долгое ожидание, почти два года, которые еще по-настоящему и не начались.

Кнут выскользнул из ее рук, и Грейс обхватила руками дуб, чтобы не упасть. Она прижалась к нему так крепко, что корсет под платьем соскользнул и уперся в бедра, причиняя жгучую боль. Грейс потерлась щекой о ствол, точно кошка, которая хочет, чтобы ее погладили. Она не поморщилась, когда кора оцарапала ей кожу, и даже как будто наслаждалась жжением в ранках и видом капелек крови.

– Джереми, вернись, пожалуйста, – шептала Грейс, не отрывая губ от ствола. – Я умру без тебя.

Судан. Огромная и в то же время какая-то ненастоящая страна, существующая лишь благодаря ощутимой, но хрупкой оболочке своих местами весьма эфемерных границ. Человеку так и не удалось навязать этой земле свою волю, зато природа всегда недвусмысленно выражала свою. Разве только на севере пределы Судана обозначены четко – горизонтальной чертой, пролегающей на полпути между небольшим торговым городом Вади Хальфа и храмом Абу Симбел. С запада естественная, а потому не менее однозначная граница проходит по берегу Красного моря, однако уже в горах Абиссинии ее линия размывается. На востоке рубежи страны теряются в бескрайних песках Сахары, а на юге – в чавкающих болотистых низинах. Даже само название – Билад-аль-Судан, данное этой земле арабами в двенадцатом веке и означающее «страна черных», – не выражает никакой определенности.

Около миллиона квадратных метров – слишком обширная площадь, чтобы Судан мог иметь узнаваемое лицо. Его территория напоминает лоскутное одеяло, наспех состряпанное Творцом из клочков скалистого побережья и бесплодных пустынь, покрытых пышной растительностью савван и тихих озер, речных долин и зловонных болот, выжженных солнцем холмов и горных хребтов, связанных лишь однообразными клочками неприветливого степного ландшафта. Эта суровая земля никогда не отличалась гостеприимством, иные даже называли ее «страной смерти». Однако вернее было бы сказать, что она просто оставалась равнодушной к людям и наблюдала за их страданиями со свойственным природе безразличием.

Но люди жили и здесь. Как давно – этим никто не интересовался. Цвет их кожи – от насыщенно-медового, красно-ржавого и корицы до какао и эбенового дерева – свидетельствовал о продолжающемся из поколения в поколение смешении арабской и африканской крови. Никто не смог бы в точности ответить и на вопрос о численности населения, которое никогда не считали. Многие и многие миллионы жителей были рассеяны по территории Судана, как звезды по небу.

Не нашлось и того, кто взял бы на себя труд дать общеупотребительные названия их племенам и разграничить их языки. Одни народы выращивали хлеб и овощи в плодородной долине Нила и жили деревнями, другие разводили скот, третьи добывали пропитание охотой. Были и те, кто беспрестанно кочевал из одного конца страны в другой в поисках воды и пастбищ для своих верблюдов. Недолгие периоды мирного сосуществования чередовались с частыми распрями и локальными войнами. В то время, как население севера возносило молитвы к Аллаху, на юге люди приносили жертвы гневным языческим божествам и духам своих предков.

Казалось бы, совсем не подходящая для завоевания и ассимиляции страна. Однако более полувека тому назад Египет решил иначе. Потому что провинция Сеннар представляла собой настоящую сокровищницу, где в изобилии струилось драгоценное пшеничное золото, а там, где вызревает зерно, можно выращивать и хлопок. Потому что на западе, в Кордофане и Дарфуре, имелись пышные пастбища и обитали племена, которые знали, как убить жирафа, чтобы не повредить его узорчатую шкуру, и умели охотиться на страусов ради их роскошных перьев. Бахр-эль-Базар был обилен лесами, годными к вырубке, а на юге, между плантациями гигантских тропических деревьев и волнующимся морем сочной травы, обитали слоны – второе по значимости богатство этой страны. Многочисленные, до четырехсот голов, стада этих величественных животных из конца в конец пересекали бескрайние суданские степи. И каждая толстокожая громада носила с собой в виде пары бивней в среднем по тридцать восемь фунтов драгоценной слоновой кости. Охота на этих зверей была делом исключительно прибыльным, потому что обитавшие по Белому Нилу племена не имели ни малейшего представления о ценности добываемого материала. Охотники оставались довольны сверх меры, получая за бивень горсть бусин венецианского стекла стоимостью не больше двух шиллингов, в то время как слоновая кость шла по десять шиллингов за фунт.