Плоды земли - Кнут Гамсун

– Нет, не буду. Я купил не для себя.

– Угу.

– Как по-твоему, не очень дорого я дал?

– Нет. Там хорошее болото, если им как следует заняться и осушить.

– Я купил его для одного из своих братьев, который живет в Хельгеланне.

– Угу.

– А теперь вот думаю, не поменяться ли мне с ним.

– Поменяться с ним?

– Может, Барбру там будет повеселее.

– Разве что так, – сказал Исаак.

Довольно долго они идут молча. Потом Аксель говорит:

– Ко мне все пристают с телеграфом.

– С телеграфом? Ну-ну. Я и впрямь слыхал, что Бреде от него отказался.

– Ну-ну, – с улыбкой отвечает Аксель, – не совсем так, не Бреде отказался, а ему отказали.

– Эва, – говорит Исаак и про себя оправдывает Бреде, – на телеграф много уходит времени.

– Его оставили только до Нового года, с тем чтоб он исправился.

– Угу.

– Как думаешь, не брать мне это место?

Исаак долго думал, потом ответил:

– Платят-то, поди, негусто, а?

– Обещали прибавить.

– Сколько?

– Вдвое.

– Вдвое? Ну, тогда, по-моему, стоит подумать.

– Но они его немножко удлинили. Просто не знаю, как быть. У меня ведь меньше продажного леса, чем было у тебя, а нужно прикупить кое-что на обзаведенье, а то у меня почти ничего нет. Деньги и наличные требуются постоянно, а скота не так уж и много, чтоб хватало на продажу. Выходит, что для начала надо попытать с годик на телеграфе…

Ни одному из них не пришло в голову, что Бреде может исправиться и место останется за ним.

Когда они добираются до Лунного, оказывается, что и Олина тоже там. Олина – она удивительная, круглая и жирная, ползает, словно червяк, и перевалило-то ей уже за семьдесят, но куда ей нужно, туда она всегда доберется. Она сидит в землянке и пьет кофе, но, завидя мужчин, бросает все и выходит на двор.

– Здравствуй, Аксель, добро пожаловать с аукциона! Ты ведь не сердишься, что я заглянула к вам с Барбру? Все трудишься, избу строишь и богатеешь! Что это, ты купил овцу, Исаак?

– Да, – отвечает Исаак, – узнаешь ее?

– Узнаю ли? Нет…

– Видишь, она ведь лопоухая.

– Лопоухая – как это? Ну так что ж? Что это я хотела спросить. Так кому ж достался участок Бреде? Я как раз говорила Барбру: кто-то, говорю, будет теперь твоим соседом? А бедняжка Барбру только плачет, и не удивительно; но всемогущий Господь послал ей другой дом в Лунном! Лопоухая, говоришь? За свою жизнь я навидалась лопоухих овец. А уж правду сказать, Исаак, эта твоя машина не для моих старых глаз. Сколько она стоит, я даже и спрашивать не хочу, все равно не сосчитать. Если б ты ее видел, Аксель, ты бы понял, о чем я толкую, ведь это все равно что огненная колесница Ильи-пророка, прости Господи мои прегрешенья…

По окончании уборки сена Элесеус стал собираться обратно в город. Он написал инженеру, что едет, но получил примечательный ответ, что времена пошли трудные, приходится экономить, инженер вынужден упразднить его должность и быть сам своим секретарем.

Вот так черт! Но, собственно говоря, зачем окружному инженеру конторщик? Когда он брал мальчика Элесеуса из дому, он, должно быть, хотел разыграть из себя в этой глуши большую персону, и если кормил и одевал его до конфирмации, так и получал за это помощь по части писарских работ. Теперь мальчик вырос, это все изменило.

«Но, – писал инженер, – если ты приедешь, я постараюсь устроить тебя в другую контору, хотя, пожалуй, это будет и нелегко, здесь полно молодых людей, которые ищут работы. Будь здоров».

Разумеется, Элесеусу хотелось вернуться в город, какие могут быть сомнения? Неужто ему губить себя? Ведь он хотел выбиться в люди! И Элесеус ничего не сказал домашним об изменившемся положении, зачем, а кроме того, на него напала какая-то вялость, он и промолчал. Жизнь в Селланро оказывала на него свое действие, немудреная и серенькая, но спокойная и усыпляющая, она развивала мечтательность, не за кем было тянуться, незачем рисоваться. Жизнь в городе как бы расколола его надвое и сделала чувствительнее других и слабее, в сущности, он теперь всюду чувствовал себя чужим. Что ему опять начал нравиться запах пижмы – это еще куда ни шло! Но уж никакого смысла не было для крестьянского парня слушать по вечерам, как мать и девушки доят коров и коз, и впадать в такие вот мысли: они доят, слушай хорошенько, ведь это прямо удивительно, каждая отдельная струйка, словно песенка, не похожая ни на духовую музыку в городе, ни на оркестр Армии спасения, ни на пароходный свисток. Струится песенка в подойник…

В Селланро не очень-то привыкли показывать свои чувства, и Элесеус побаивался момента разлуки. Снаряженье у него теперь было хорошее, ему опять дали новой тканины на белье, и отец, выходя из дому во двор, даже передал ему немного денег. Деньги – неужели Исаак в самом деле способен расстаться с деньгами? А как же иначе, ведь Ингер заверила его, что это в последний раз, Элесеус вскорости наверняка пойдет в гору и выбьется на дорогу сам.

– Ну ладно, – сказал Исаак.

Настроение у всех сделалось торжественным, дом притих, на последний ужин всем дали по яйцу всмятку, и Сиверт уже стоял во дворе, готовый проводить брата и нести его вещи. Можно было начинать прощаться.

Элесеус начал с Леопольдины. Она ответила, сказав «прощай», и вела себя отлично. И работница Йенсина, чесавшая шерсть, ответила «прощай», но обе смотрели на него во все глаза, должно быть, потому, что веки у него были что-то красноваты. Он протянул руку матери, и она, разумеется, громко заплакала, пренебрегая тем, что он ненавидел слезы.

– Дай тебе Бог всего хорошего! – всхлипнула она.

С отцом вышло всего хуже, это уж точно, и по многим причинам: постаревший, бесконечно заботливый, он носил детей на руках, рассказывал о чайках и всяких других птицах и зверях, о разных чудесах на земле, и все это было совсем недавно, всего несколько лет назад… Отец стоит у окошка, потом вдруг круто поворачивается, хватает сына за руку и говорит быстро и сердито:

– Ну, прощай! А то вон, гляди, новая лошадь отвязалась! – и, отвернувшись, выбегает из комнаты.

Да ведь это он сам только перед тем отвязал новую лошадь, и проказник Сиверт это отлично понял, потому что посмотрел вслед отцу и улыбнулся. Да к тому же новая лошадь ходила по отаве.

Но вот Элесеус готов.

Мать вышла за ним на крыльцо, опять всхлипнула и сказала:

– Господь с тобой! – и передала ему что-то. – Вот, возьми и не благодари его, он не хочет. Да непременно пиши почаще.

Двести крон.

Элесеус посмотрел вниз на откос: отец изо всех сил старался вбить в землю прикол для привязи и что-то у него никак это не получалось, хотя вбивал он его в мягкий луг.