Бриллиант - Сара Фокс

— Я сожалею, что нас не было здесь во время родов. Тебя не следовало оставлять тогда одну. Но ты должна подумать об имени, мы можем обсудить это позже, после похорон, когда все немного уладится.

— Уладится? Как уладится? — недоверчиво спросила я. — Уладится после того, как моя мать умерла во время своей брачной ночи, как вы говорите, от пищевого отравления, хотя было ли это так или тому причиной морфий? Ведь у вас был выбор, что именно сообщить мне, дорогой отчим. Ваша совесть чиста на этот счет?

Его глаза расширились, но он не показал никаких других признаков волнения:

— Что ты вообразила, Алиса? Твоя мать съела несвежую устрицу той ночью, доктора, которые навестили ее, и другие постояльцы в гостинице, подтвердят это. Ты знаешь, что она кололась в течение всего дня, а после шампанского, выпитого на жаре, ей стало плохо. Позже она попросила меня помочь ей сделать укол, чтобы облегчить боль, но забыла, что уже приняла дозу.

Задетая этим резким ответом, я спросила:

— Но кто довел ее до этого состояния? Я видела вас той ночью, когда королева приезжала в наш дом. Я видела вас с той коробкой игл, когда вы оба думали, что я приняла дозу и забылась. Как долго вы управляли мамой, используя эту ее слабость?

— Алиса, я понимаю твои чувства, ты ее дочь, но ты говоришь, не зная сути, руководствуясь только эмоциями. Ты действительно хочешь, чтобы весь мир знал о привычках твоей матери? Ты не должна думать, что я настолько бессердечен. Эта трагедия коснулась нас всех, и все наши планы…

— О, как это неудобно для вас! — возразила я. — Но свидетельство о смерти не может лгать.

— Оно может, когда доктор, который подписывает его, как бы это выразиться, весьма лоялен и понимает разные социальные тонкости. В конце концов, как тебе нравится такая надпись для надгробной плиты, — его низкий голос стал громче от гнева: — «Здесь лежит Ада Уиллоуби, оккультистка и наркоманка, которая не рассчитала дозу и убила себя», — что навсегда опозорит ее имя.

— Как вы можете! — выкрикнула я. — Вы тот, кто навлек позор на нашу семью и привел нас к гибели.

Если бы у меня на руках не было ребенка, я с удовольствием набросилась бы на него, расцарапала ему лицо, одновременно вгрызаясь в его плоть, требуя, чтобы он забрал назад эти страшные слова. Но все, что я могла, это злиться и смотреть. Он обладал мной и знал это. Как я могла предать имя моей матери после всего, что я вынесла? Согласие и тишина были моим спасением… Когда он уходил, я рыдала, ребенок тоже плакал, почти заглушая мои крики, в отчаянии я бросила ему вслед:

— Это должно было быть временем для крестин, а не для похорон! Я только надеюсь, что теперь вы счастливы.

В тот июль никто не вспомнил про мой восемнадцатый день рождения. Это стало — и теперь навсегда — датой, о которой лучше всего забыть. Моими подарками были рождение и смерть; моим праздником — похороны. О моя судьба, какая щедрость! Я сидела, словно в трансе, не ела и не спала, у меня не было эмоций; у меня не осталось слез, чтобы плакать. Я тлела от эгоистичного и горького негодования, что моя мама оставила меня в таком положении.

Ночь перед ее похоронами выдалась жаркой и душной. Я была вымотана, у меня фактически пропало молоко, ребенок беспокоился, его крики доводили меня почти до безумия. В конце концов он притих, но, к своему стыду, я желала только, чтобы он умер, исчез так же, как мама, и оставил меня в покое, хотя скоро я пожалела об этих ужасных мыслях, испугавшись чувства вины и стыда, поскольку он был моим, и что я стала бы делать, если бы и он оставил меня? Именно так и произошло бы, если бы я не смогла его кормить.

Наконец страшный день наступил. Было очень жарко, но я надела свое черное бархатное платье, которое, единственное из всего, что у меня имелось, подходило для траура. Держа свою украшенную бусами сумку на коленях и поглаживая ее длинную шелковистую бахрому, я вспомнила Рождество. Кто-то коснулся моего плеча — это Нэнси намекала, что ребенка пора кормить, но даже она поняла, что все было безнадежно, и, вздохнув, произнесла:

— Я должна пойти и сказать мистеру Тилсбери. Надо что-то делать.

Через час она возвратилась с миссис Бересфорд. Акушерка принесла с бутылку белой расплескивающейся жидкостью, дала подробные инструкции и умчалась, чтобы присутствовать при рождении какого-то нового бедняги. Вскоре Нэнси уже держала мальчика на руках, мягко уговаривая и убеждая взять соску, и громко засмеялась, когда он с вожделением припал к ней, в восхищении болтая пухлыми ножками. Держась за голову, я с облегчением вздохнула. Скоро вошел Тилсбери, и, хотя он широко улыбнулся Нэнси, его губы сразу сжались, а взгляд стал хмурым, когда его взгляд упал на меня:

— Пойдем, Алиса, мы должны идти. Гроб ждет нас на Кларэмонт-роуд, тебе нужно попрощаться прежде…

— Да, — натянуто ответила я, наконец выходя из транса. — Я хотела бы сделать это.

Когда мы отъезжали и Уильям открывал дверь, Тилсбери, выводя меня в прихожую, положил свою руку на мою и сказал:

— Я почти забыл. Твоя мать хотела, чтобы ты взяла это.

На его ладони лежало поношенное золотое обручальное кольцо и кольцо с изумрудами и опалами, камнями, которые я прокляла во время вечера, принесшего столько горя.

— Но почему? — не понимая, спросила я.

— Это золотое кольцо ей подарил твой отец. А изумруды — просто символ памяти.

Говорил ли он правду? Я не верила его змеиному языку, и все же он выглядел таким усталым и опустошенным. Его глаза налились кровью, почти умоляя.

Если она желала, чтобы я получила их, а это был день ее похорон… В итоге я взяла оба кольца с его ладони и вышла, надев их на тот единственный палец, на который они налезли, хотя даже на нем они сидели слишком туго. Это был безымянный палец, тот, что обозначал помолвку.

— Я надену их… — сказала я, опуская черную вуаль и пряча свое лицо, не в силах рассуждать, даже не остановившись, чтобы подумать, — но только сегодня.

В ответ он только улыбнулся.

На Кларэмонт-роуд стоял похоронный катафалк, кучер в высоком черном цилиндре очень прямо и ровно сидел под темным козырьком, его пышный прямой шарф свисал на его спину. Он смотрел вперед, глядя поверх крупов четырех черных пегих лошадей в бархатных попонах с бахромой. Их ухоженные гривы были длинными, прямыми и шелковистыми, и их глаза казались стеклянными. Все они стояли так же терпеливо, как смерть. Позади них виднелись блестящие, стеклянные бока катафалка красивой филигранной работы из темно-серого чугуна. Они были украшены венками лилий и роз, которые должны были положить на гроб.

— Как странно, — подумала я вслух. — Поместить гроб сюда, когда все, что они должны сделать, это нести его по дороге.

Похоронный колокол звонил настойчиво и медленно, как сердце умирающего человека. Маленькие группы присутствующих на похоронах толпились перед церковью, словно вороны, объединившиеся в стаи. Я увидела кухарку и мистера Моррисона, который нерешительно помахал мне. Она как будто хотела подойти, но ее муж одернул ее, будучи уверен в том, что позже будет вполне достаточно времени для разговоров. Я стояла, глядя им вслед, мечтая о том, что смогу сегодня поговорить с ними, прежде чем вернулась к действительности и жесткая, крепкая рука схватила меня за рукав: