Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

Время от времени загорелая нога Герды или Клэр лениво вскидывается, чтобы стряхнуть песок или муху. Иногда их угловатые тела вздрагивают от неудержимого хихиканья – подростки есть подростки.

– А Кончита – такую рожу состроила! И говорит: “Ojala”[159]. Ничего умнее не придумала. Как только наглости хватает!

У Герды смех – лаконичный лай с немецким акцентом. У Клэр – звонкий, переливчатый.

– Ни за что не сознается, что дурака сваляла.

Клэр привстает, чтобы намазать лицо маслом для загара. Глаза у нее голубые. Окидывает взглядом пляж. Nada[160]. Те двое, давешние красавцы, не появились.

– Вон она… Анна Каренина…

На красно-белом раскладном стуле под соснами.

Меланхоличная русская дама в панаме, с белым шелковым зонтиком.

Герда томно стонет:

– В ней столько шарма. Носик. Серая фланель летом. Но какой у нее несчастный вид. Наверно, у нее есть любовник.

– Я подстригусь под нее.

– Тебе не пойдет: будешь ходить, как с супницей на голове. А у нее есть чувство стиля.

– Она здесь одна такая. Все эти аргентинцы и американцы – вульгарные. А чилийцев тут, кажется, нет вообще, даже в обслуге. Вся деревня говорит по-немецки.

– Когда я просыпаюсь, мне сначала чудится, что я вернулась в детство, в Германию или в Швейцарию. Слышу, как горничные шушукаются в коридоре, как кухарки поют за работой.

– И никто не улыбается, кроме тех американцев: даже дети серьезные-серьезные, возятся с ведерками.

– Все время улыбаться – чисто американская привычка. Ты говоришь по-испански, но тебя выдает твоя дурацкая улыбочка. Твой отец тоже все время смеется. Рынок меди достиг дна, ха-ха-ха.

– Твой отец тоже много смеется.

– Но только над всем дурацким. Глянь-ка. Сегодня утром он сто раз, не меньше, доплыл до плота и обратно.

Герда и Клэр всюду появляются в сопровождении отца одной из них: в кино и на скачки их водит мистер Томпсон, на симфонические концерты и в гольф-клуб – герр фон Дессаур. Их подруги-чилийки, наоборот, неизменно приходят вместе с матерями и тетками, бабушками и сестрами.

Мать Герды погибла в Германии во время войны; ее мачеха, врач-терапевт, почти не бывает дома. У Клэр мать попивает, почти все время лежит – то дома на кровати, то в санатории. После уроков подруги идут домой, пьют чай, садятся читать или делать уроки. Их дружба началась за книгами, в их безлюдных домах.

Герр фон Дессаур вытирается полотенцем. Весь мокрый, запыхался. Глаза серые, холодные. В детстве Клэр мучилась угрызениями совести, когда смотрела кино про войну. Ей нравились нацисты… их шинели, их автомобили, холодные серые глаза.

– Ja[161]. Хватит. Идите поплавайте. Покажите мне, как вы плаваете кролем, как вы теперь ныряете.

– Это он из добрых побуждений, правда? – говорит Клэр, приближаясь к воде.

– Когда ее рядом нет, он добрый.

Девочки уверенно плывут вдаль в ледяной озерной воде, но потом слышат: “Gerdalein![162]” и видят, что отец Герды им машет. Плывут к плоту, растягиваются на теплых бревнах. Высоко над ними извергает дым и искры белый вулкан. Смех с лодки, плывущей вдалеке по озеру, цокот копыт на прибрежной грунтовой дороге. И никаких других звуков. Шлеп-шлеп: вода плещется, раскачивая плот.

В огромном ресторанном зале с высоким потолком озерный бриз раздувает белые занавески. В вазах – пальмовые листья, похожие на веера. Один официант во фраке разливает консоме, другой разбивает яйца, выливает содержимое в оловянные плошки. Оба разделывают форель, фламбируют десерты.

Напротив обворожительной Анны Карениной садится сгорбленный седоволосый джентльмен.

– Неужели это ее муж?

– Надеюсь, это не граф Вронский.

– Девочки, с чего вы взяли, что они русские? Я слышал, как они разговаривали по-немецки.

– Серьезно, Papi? И что они говорили?

– Она сказала: “Зря я за завтраком наелась чернослива”.

Девочки берут напрокат лодку с веслами, плывут к острову. Озеро огромное. Они гребут по очереди, хихикая, их лодка вначале кружит на месте, затем плавно устремляется вперед. Плеск весел, входящих в воду. В маленькой бухте девочки выволакивают лодку на берег, ныряют со скалистого карниза в зеленую воду, пахнущую рыбой и мхом. Купаются долго, потом лежат на солнце, широко раскинув руки и ноги, зарывшись лицом в цветы дикого клевера. И тут – долгий, неторопливый толчок, и земля под хрупкими девочками колышется, трясется. Они цепляются за кустики цветущей лаванды, а остров ходит ходуном, норовит выскользнуть. Вровень с глазами – зеленая зыбь, бегущая по почве. Кажется, немного стемнело – из-за вулканического дыма? Запах серы – едкий, пугающий. Толчок заканчивается. Еще долю секунды – мертвая тишь, а затем – истерический птичий щебет: точно тревожный сигнал прибора. С берегов, со всех сторон – мычание коров и ржание лошадей. Над головами девочек, на деревьях – хлопают крыльями и пересвистываются птицы. Высокие волны шлепают по камням. Девочки молчат. Обе не знают, как назвать то, что испытывают сейчас: не страх, что-то другое. Звучит лающий смех Герды.

* * *

– Мы проплыли много миль, Papi. Посмотри, у нас все руки в мозолях от весел! Ты почувствовал толчок?

Когда началось землетрясение, он играл в гольф, находился на поле. Кошмар гольфиста – увидеть, как твой мяч летит от лунки назад к тебе!

В холле те самые молодые мужчины разговаривают с портье. О, до чего же красивы. Сильные, загорелые, белозубые. Щегольски одеты, обоим – лет по двадцать пять. У брюнета, которого облюбовала Клэр, подбородок с ямочкой. Когда он смотрит вниз, его ресницы касаются высоких бронзовых скул. “Бедное сердце, не бейся!” Клэр хохочет. Герр фон Дессаур говорит, что эти двое для них – глубокие старики и слишком уж вульгарны, явные отбросы общества. Скорее всего, фермеры. Он уводит девочек, велит им сидеть до ужина в номере: читайте книжки.

На ужине атмосфера праздничная. Все из-за подземного толчка: теперь постояльцы кивают друг другу, разговаривают с официантами, болтают между собой. Приходят музыканты – древние старики. Скрипачи играют танго и вальсы. “Frenesi”. “La Mer”[163]. Те двое возникают в дверях, обрамленные пальмами в кадках, канделябрами и бордовыми бархатными драпировками.