Фарфор - Юрий Каракур

– С Галиной Сафроновной плохо?

Я вызвал скорую, позвонил родителям и вернулся к бабушке. Она лежала в той же, мною сделанной позе, как что-то поломанное. Я подошёл к ней и, заглянув в кровать со страхом, громко сказал ей, словно кричал в колодец:

– Скоро приедет врач.

Бабушкины глаза смотрели чуть вбок, я застыдился своего громкого голоса, встал на колени у кровати и заговорил голосом, предназначавшимся ребёнку, когда он болеет:

– Не бойся, не бойся, уже скоро приедет.

Прибежали родители: отец в меховой шапке и со свирепыми почему-то глазами, мама в халате, на шаг позади, со смирившимся по дороге лицом. Быстро (больница совсем рядом, слегка поплутать только дворами) приехала скорая – пожилой энергичный врач и санитар с серым больным лицом. Когда в комнате скопилось столько взрослых, я отступил на кухню. Там все вещи казались странно спокойными, календарь как будто не успел отреагировать и показывал весёлого, почти улыбающегося котёнка. Врач громко называл бабушку моя хорошая, но его фамильярность была мне неприятна. Через какое-то время я услышал напряжённое усилие в комнате, пошёл туда и увидел, что бабушку, накренив, выносят из комнаты, она накрыта синим старым покрывалом, запруда, купание. Её глаза скользили по потолку, зацепились на светильнике в коридоре, пока санитар с отцом примерялись к двери, а в подъезде испуганно подпрыгнули на первой ступеньке, дальше я не видел её глаз. Отец нёс первым, показывая на лице сложности разворота у почтовых ящиков. Я спускался следом, нервничая руками в каждом опасном месте и особенно, когда сворачивали под лестницу на первом этаже. Мама придерживала дверь подъезда, перед скользкими ступенями крыльца не выдержала и сказала осторожненько, я сжал кулаки от напряжения. Бабушку понесли к машине. По-обычному, не обращая внимания поскрипывал снег под ногами. Мама сказала мне закрыть квартиру и приходить в больницу, а они с отцом поедут вместе с бабушкой. Я побежал наверх, перепрыгивая, как будто подгорает пирог, через ступеньки, а в квартире старался не смотреть на раскрытую бабушкину кровать. Я зачем-то взял бабушкины очки, повязал шарф, удивился, что бабушкин берет и варежки лежат дома, когда её нет, выключил свет, испугался тёмной квартиры и быстрыми, фальшиво звучащими нетерпеливой радостью шагами сбежал по лестнице. Знакомые дома стояли глупые, ничего не понимали, морозный воздух сжимал горло, предлагая рыдания, в голове постоянно появлялась бабушкина рука, поглаживающая ковёр, испуганные глаза, скривлённый рот. Из-за зимнего бега в голову пробилась песня из фильма. Она звучит там, когда герои бегут по зимней дороге, и я с радостью, чтобы не вспоминать бабушкин рот, подхватил её: какими были мы на старте, уже не то, пропала прыть. Но дальше второй строки не помнил, начинал опять, какими были мы на старте, какими были, бабушкины глаза.

У главного входа под фонарями больница расправляла плечи, а потом, в темноте, терялась. Я побежал к освещённой двери, через которую мы с бабушкой много раз заходили в регистратуру, но там, конечно, было закрыто, за окнами дёргался ночной лампой гардероб, один опустошённый халатик висел на крючке. Я побежал вокруг здания, дёрнул дверь, ведущую в больничную церковь, но она тоже была закрыта. Какими были мы на старте, вспоминал я, уже не то, в темноте больничного двора зелёными квадратными окошками смотрел на меня ой нет, но короткое холодное слово вываливалось против воли – морг, тут же лицо Капы, не бойтесь, не бойтесь (вспомнилась ещё одна строчка) жизнь переменить! С обратной стороны больницы я увидел приоткрытую дверь, полоска жёлтого света вывалилась на ступени. Машина скорой помощи стояла там же и смотрела на меня пустой равнодушной кабиной. Я побежал к этому входу, поднялся по ступенькам и решительно открыл дверь. Внутри сидела за столом толстая медсестра и о чём-то смеялась с красивым высоким мужчиной в пуховике. Увидев меня, она тут же подскочила и спросила: «Куда ты?» А я растерялся, потому что не знал, как объяснить про бабушку, и потому что этот неожиданно красивый мужчина, чуть всё-таки испорченный трикотажной шапкой на голове, стоял очень близко от меня и, повернувшись, не успев сменить выражение лица, по инерции улыбался мне. Я сказал: «Тут бабушка». Мужчина вдруг сообразил: «Да это вот сейчас мы привезли». И показал головой в глубь больницы. «А, – села обратно медсестра, – это иди вон через стеклянную дверь по коридору до конца, там реанимация». Я пошёл, чувствуя, как они придерживают разговор до того момента, пока я зайду за дверь, я успел поймать возобновившийся голос медсестры: «Так я и говорю…» Коридор напряжённо светился, моргал в одном месте, а в конце коридора на скамейке сидел отец и держал в руках меховую шапку.

– А где мама? – спросил я.

– Да мать там, пустили её, – сказал отец добрым голосом. – Садись, садись посиди.

Я сел рядом с отцом, от него пахло сигаретами и чем-то гаражным, кислым. Отец спросил Чай, перепугался?, сделав ставку на это простоватое «чай», которое должно было показать, что не очень и страшно. Но я не поддался и почти надменно ответил: «Да нет, не особенно». Он вздохнул, как-то мечтательно произнёс переиначенное нежностью слово «Малы́ша», вытянув ы, и погладил меня по спине. То, что он понимает, что я, конечно, испугался, уязвило меня, вспомнилась и стала мучить незначительная и в обычный вечер ненужная подробность: после ужина бабушка переливала молоко в эмалированную кружку. И я, скрывая лицо, отвернулся от отца к дверям в реанимацию. Двери были большие, узорчатое стекло в них напоминало тонкий треснувший лёд, из последних сил удерживающий свои кусочки. Красные трафаретные буквы категорично требовали: «НЕ ВХОДИТЬ». В реанимации горел яркий медицинский свет, смотреть на него было неприятно, но иногда за дверями возникало зашифрованное стеклом движение, мимолётное, как рыба по дну, хотелось поймать и разгадать его, но оно ускользало. Больше мы с отцом не заговаривали, только вместе посмотрели на уличную дверь, когда она громко хлопнула: красивый мужчина ушёл и сейчас (я разгадал в нём водителя) уедет по вызову. Мы ждали. Меховая шапка покачивалась на пальце отца, а когда останавливалась, он подталкивал её снова. В какой-то момент я почувствовал, что нужно посмотреть на двери, и увидел, что в реанимации зародилось тёмное пятно, начало целенаправленно расти, переменяя узор, надвигаясь на красные буквы. Стало ясно, что оно идёт к нам. Отец тоже заметил это, распрямился и отложил шапку. Я закрыл глаза.

Я решил пройти через больничный двор, повторяя старое. Мне было тридцать пять лет, конец июля. Ко мне весело подбежала высокая мохнатая собака, поспешно обнюхала и, убедившись в чём-то, убежала. Истощённая женщина в халате, в безнадёжно плотно повязанной косынке курила у входа в отделение. В той части больничного двора, где видишь здание с изнанки, всегда чувствовалось, что там, на третьем этаже, умерла на Пасху бабушка. Раньше я поднимал глаза и отсчитывал окно её палаты, а теперь забыл, какое именно это окно, только третий этаж. Я вышел из двора вслед за двумя старушками – они направлялись к девятиэтажкам. Одна – совсем хрупкая, белая, другая – в леопардовой кофте, энергичная, если бы не правая нога. Старушки среди лета обсуждали, как украшали ёлку в их детстве: делали из сена шарики, красили бумагу и вешали, и было это скромно, и хорошо, и весело, сейчас – не то. Я пошёл следом, чтобы подслушать, о чём они говорят, ведь больше я никогда не увижу их. Сын, сноха, пенсия, с грустью. Нас обогнали подростки, летним громким смехом они заглушили старушек, поэтому я не понял, почему белая старушка сказала, очевидно подводя итог чему-то: «Если б дали мне вторую жизнь, я б иначе её прожила». Было ясно, что второй жизни ей не дали. Я свернул к бабушкиному дому.