Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - Геннадий Тоболяк

– Это вот что, – спрашивал Собин Хакима, – рог буйвола или другого зверя? Говори! Ты не видишь рог, а почему я тогда вижу? Уж не черт ли ты, Хаким?

Затем Собин задавал тот же вопрос переводчику Ахмету. Переводчики, не смея возразить майору, стояли у его кровати и молчали, ждали, когда он уснет и отпустит их к себе в комнату.

– Война нам нужна, – философствовал майор Собин, – чтобы скорее избавиться от тех, кто притеснял нас. – Можно убить на войне отца, мать, брата, чтобы завладеть наследством, можно убить вас, папуасы, чтобы выпотрошить карманы, на то и дана война. Будет время, когда такие, как Санчо Пансо, перережут горло донкихотам и захватят их имущество. Поэтов в Афганистане не станет, будут лишь мясники и убийцы. Им все дозволено. Любовь станет грехом. Грамотных людей не станет. Они не нужны. Вот к чему идет Афганистан, а значит, и мы.

У переводчиков с большим трудом просыпался бунтарский дух. Страх перед майором Собиным давил на психику, делая их послушными рабами своего господина. Он издевался над ними, называл разными бранными словами, а они молчали и терпели унижения, говорили: «Лучше плохой мир, чем хорошая ссора!» Так и жили до моего прибытия. Но и с моим приездом в Кандагар больше норовили спрятаться под кровать, чем спать, как все нормальные люди, на кровати.

Только прапорщик Микаладзе, кажется, не боялся Собина и Саротина, говорил:

– Вы, господа офицеры, не выживете в этой войне, если не отрезвеете.

Обстановка в оперативной группе была ненормальной, и это было видно невооруженным глазом. Переводчики оперативных офицеров за глаза называли нехристями, гоголевскими персонажами Добчинским и Бобчинским за сатанинскую дружбу и родство душ. От Собина и Саротина всегда можно было ожидать пошлость, грубость и непристойную брань по отношению к нижестоящим по служебной лестнице, и строили свои отношения по чину, как персонажи заштатного Миргорода.

При всем неуважении к майору Собину как к человеку и офицеру не могу не отметить его исполнительность чужой воли и недобрых идей. Он был готовым террористом и одновременно провокатором, что в условиях войны очень опасно для тех, кто пользуется его услугами, а также кто стоит ниже его по служебной лестнице.

– Я чем-то напоминаю юродивого, – часто говорил Собин в беседе со мной, – юродивых, как известно, щадят, что бы они ни делали и ни говорили. Так поступал русский царь Иван Грозный, Борис Годунов. Так поступает полковник Шамиль, начальник Кабульского разведывательного центра. Одним словом, не трогайте меня, я божий человек, которому дозволено все.

А полковник Шамиль не трогал его, полагал, что он может для чего-то пригодиться, когда появится в нем нужда. Чтобы быть объективным до конца, не могу не дать характеристику другому офицеру оперативной группы разведчиков, майору Саротину, он мало чем отличался от Собина. Та же нахрапистость, грубость, неуживчивость. Так и казалось, что офицеры имели родственные корни, вышли из-под одного хвоста, как два хищника, не привыкшие ладить с людьми.

Майор Саротин, оказавшись в Афганистане, не пошел прямой дорогой, как большинство честных и порядочных офицеров разведки, а приноровился к колее насилия и террора сильного над слабым, пошел за Собиным, став на путь преступлений и разбоя. Летчики уничтожали богатые караваны купцов, действуя если не в сговоре с майорами Саротиным и Собиным, то втянутые обманом. Майор Саротин выбирал цель, летчики выходили на эту цель, уничтожали ее, затем под видом захвата басмаческого оружия высаживался десант, но, естественно, оружия там никакого не было, а были тюки, набитые коврами, драгоценностями, дорогими шубами, предметами быта. Все разворовывалось, грузилось в вертолеты, вывозилось в Кандагар, а купцов, оставшихся в живых, и их слуг убивали на месте. Командир оперативной группы подполковник Пронин был в курсе преступлений своих коллег, молчал, будучи слабохарактерным, попал под влияние Саротина и Собина, и они, пользуясь попустительством командира «точки», делали свое грязное дело. А когда Пронин решил прекратить этот разбой, к которому он косвенно был причастен, Саротин и Собин обвинили его во всех смертных грехах и добились отстранения от занимаемой должности.

Саротина и Собина не остановили вовремя – и вот результат, теперь только тюрьма или смерть могли их остановить.

Переводчики знали о проделках офицеров, но молчали. Знали, что начальник Центра Шамиль благоволит к этим офицерам, поругает изредка, но с должностей не снимает. «С волками жить – по-волчьи выть!» – говорили переводчики и «выли по-волчьи», превратились в крепостных людишек. Их стали называть не по имени, отчеству, а Селифанами и Петрушками, а чаще «туземцами» и «чертями», словом, так, как придет на ум.

– Кажется, я стал забывать осмысленную тягу к жизни! – говорил переводчик Хаким. В его словах была скрыта мораль жизни изгоя в условиях страха и унижения: «Кто кого одолеет, тот и прав!»

– Грабь награбленное! – говорил Саротин переводчикам Ахмету и Хакиму, намереваясь их подключить к своему воровскому ремеслу. – «Парчамистов» следует всех расстреливать, а «Халькистов» – вешать, как собак, а их добро конфисковывать именем революции! – Ну, чем Саротин не анархист-бакунинец?

Неторопливый по натуре, майор Саротин отличался от своего друга, майора Собина, ленью Обломова. Как заметил прапорщик Микаладзе: «Саротин – это продукт прошлого, а не настоящего. Он родился позднее своего времени, в этом была его трагедия!»

Мне было известно, что на других «точках» положение не лучше, там даже переводчики пьянствовали с оперативными офицерами и, естественно, ни о какой оперативной работе речи не могло быть. К счастью, на кандагарской «точке» переводчики не пьянствовали, и это уже не плохо. Так успокаивал я себя, попав в «волчью» стаю. Саротина и Собина не могли остановить даже свежие могилы, и это уже беда.

Майор Саротин не имел тормозов, мог пить даже тогда, когда крыша его дома горела. Безрассудство, бахвальство, чванство, высокомерие отличали этого человека от других. Он хотел казаться лидером среди равных, но встретил сильное сопротивление майора Собина. Чтобы выяснить свои отношения, они решили стреляться.

– Я не люблю словами доказывать свою правоту, – заявил Саротин Собину, – мою правоту доказывает точный выстрел в сердце противника.

Саротин не договорил, как ударом кулака в челюсть был сбит с ног майором Собиным. Саротин с трудом поднялся с полу, сказал, как отрезал:

– Будем стреляться. Я таких обид не прощаю! Эй, вы, папуасы, – крикнул Саротин переводчикам, – будете секундантами при дуэли.

Переводчиков как ветром сдуло, не найти. Они спрятались под кровати и закрыли на ключ свою комнату, к окну приставили шкаф. Стали ждать выстрелов. Долго ждали, их все не было. Выползли из-под кроватей, прислушались – тишина, решили заглянуть в комнату дуэлянтов, а они уже помирились и хлещут водку. Затем вышли из комнаты во двор не врагами, а побратимами. Из надрезанных ран на руках сочилась кровь. Этой кровью они обмазали лица и окровавленными появились перед Ахметом и Хакимом. Переводчики обомлели от страха, не знали, что и подумать, радоваться или огорчаться. Во дворе дачи побратимы открыли стрельбу из автоматов Калашникова, чем спровоцировали стрельбу по всему городу, включая стрельбу на постах. Расстреляв кандагарское небо, дуэлянты вернулись в свою комнату и продолжили пьянку.