Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - Геннадий Тоболяк

В расстроенных чувствах, что погиб третий секретарь иранского посольства и ничего не удалось узнать о смерти «Зурапа» со слов иранского дипломата, я поспешно покинул рынок.

Афганское басмаческое подполье сурово карало предателей и изменников, но было совершенно не ясно, почему все-таки эта участь постигла третьего секретаря иранского посольства? В чем он провинился перед террористами, покаравшими «Зурапа»? Вопросов было много, но не было на них ответов, тем более что иранский дипломат был для Афганистана дружеским дипломатом, человеком единой веры.

Возможно, размышлял я, что третий секретарь иранского посольства был убит случайно, его приняли за кого-то другого и убили, а может быть, здесь нет никакой случайности, но сказать что-либо определенного о смерти дипломата было нельзя.

Шла в Афганистане гражданская война, ежедневно гибли сотни и тысячи людей, за что? Никто не мог сказать! Одни погибали от беспечности, другие – за идеалы, третьи – за личную выгоду.

Так случилось, что «Зурап» погиб.

«Зурап» своим предательством друзей по борьбе с режимом Бабрака Кармаля сумел выторговать жизнь и отсрочить смерть, но она все же настигла его, когда он ее не ждал, и покарала жестоко и безжалостно, когда, казалось бы, прошлое было забыто, а настоящее сулило много светлых дней в жизни.

«Зурапа» покарала рука судьбы. Прошлое его настигло и лишило жизни. Это, пожалуй, все, что можно сказать о нем. Да, еще один, небольшой случай из его жизни, запомнившийся мне, когда я провожал «Зурапа» на аэродроме в Кабул. «В детстве, – говорил «Зурап», – у меня постоянно не было денег, а очень хотелось еще раз посмотреть кинофильм «Тарзан», где много красивых сцен природы, богатый животный мир, красивые артисты, особенно Тарзан. Киномеханик брал за просмотр фильма два яйца. У двери стояла большая корзина, и желающие посмотреть фильм бросали в корзину по паре яиц как плату за вход в зал. У меня на этот момент было только одно яйцо, но я знал, что одна из куриц должна обязательно снести яйцо, но она не торопилась, с испугом смотрела на меня, а я – на нее. Ей было не понять, что я опаздываю на просмотр фильма. Тогда я схватил курицу, подавил ее, чтобы выкатилось яйцо, курице это не понравилось, она закудахтала, привлекла кудахтаньем внимание бабушки, которая схватила палку и отстегала меня».

С хорошим настроением «Зурап» покидал Кандагар, мы пожали друг другу руки и расстались, как друзья. Кто знал, что все так плохо кончится? Никто. У подполья были длинные руки, и они достали «Зурапа» и отомстили ему за все.

Вскоре после того как я проводил «Зурапа» в Кабул, был убит один из самых ценных наших агентов по кличке «Шериф». Ему, как и «Зурапу», отрезали голову. Кому-то из главарей кандагарского подполья очень нравилось срывать головы с плеч и устанавливать их на деревянные шесты, как было с детьми «Зурапа», устрашая этими мерами людей, сотрудничавших с народной властью.

Исполнителями мести за измену и предательство были «стражи ислама», жестокие и коварные люди. Об их существовании я знал, но мне не приходилось увидеть кого-нибудь из них, посмотреть им в глаза, спросить, какая мать их родила на свет и где они черпают столько ненависти и зла к людям? Вскоре возможность увидеть своими глазами одного из «стражей ислама» мне представилась совершенно случайно. Я был явно поражен, увидев перед собой настоящего красавца, одетого с иголочки, как денди, характеризуя его словами поэта, никак не злобного и отвратительного человека, носителя зла со звериным оскалом волка, как представлялось мне ранее.

Чудом уцелел наш информатор «Чабан», который вырвался из басмаческих лап в результате оплошности охранника, смог бежать. Когда «Чабан» предстал передо мной, я с трудом узнал его. На нем не было живого места. Пальцы правой руки отрублены и лежали у него в кармане, левое ухо надрезано ножницами, между пальцами ног вбиты деревянные иголки. Он смог опознать только одного из палачей и потерял сознание. Кровь хлынула из глотки, и смерть вошла в его мозг. «Чабан» никого не узнавал и объяснялся лишь на языке жестов, повторял бессвязно три слова: «Ворон», «Басмач», «Мулла».

«Что бы могли означать эти слова?» – размышлял я после очередного посещения кандагарского военного госпиталя, куда был помещен «Чабан».

Распадающееся тело «Чабана» издавало отвратительный запах гнили, и все, кто входил в палату, где лежал больной, старались долго не задерживаться там и поскорее уйти под любым предлогом, чтобы не дышать гнилью.

«Чабан» потерял всякую надежду на жизнь, лишь повторял слова: «Ворон», «Басмач», «Мулла».

– Бредит? – спросил я лечащего врача госпиталя.

– Не похоже, что бредит! – ответил он. – Пульс в норме. Жар начал спадать. В его словах что-то есть реальное и загадочное, но что? Этого мы пока не знаем, а он не может объяснить, что значат эти слова.

– Скажите, доктор, кто кроме меня посещает больного?

– Посетителей мало. Этот больной не приносит нам много хлопот, как другие, числом посетителей, если бы не отвратительный запах, идущий от рваных ран, но я полагаю, что постепенно этот запах сойдет на нет, как только раны начнут подсыхать. А насчет посетителей должен заметить, что только вчера в госпиталь зашли под вечер три молодых человека, хотели попроведать своего товарища, но он был выписан накануне. Чтобы пакет с колбасой и сыром не пропал, они оставила его этому больному, сказали: «Не нести же домой обратно. Пусть этот бедолага съест и, даст бог, поправится!»

Мне показалось, – продолжал доктор, – что такой жест молодых людей не уместен, тем более что сейчас в Кандагаре не так-то просто купить сыр или колбасу, а если удастся купить, то за очень большие деньги, народ ест кошек, собак, а тут такой широкий жест. Когда незнакомые люди ушли, я вспомнил, какое большое внимание вы уделяете больному, решил дать маленький кусочек колбасы собаке, она съела и на моих глазах сдохла. Так что, товарищ полковник, ваш клиент кому-то не дает покоя и, по-видимому, очень мешает спокойно жить. Эти люди не оставляют его без внимания даже в госпитале.

– Как выглядят эти трое?

– Все трое веселые, улыбчивые, лет по 25, не больше. У одного из них я заметил на запястье правой руки незначительный шрам. К сожалению, товарищ полковник, это, пожалуй, все, что я могу сказать, – заявил доктор и добавил: – Но если бы кто показал фотографии этих людей, я смог бы их опознать.

Назавтра «Чабан» почувствовал себя плохо. Он метался в предсмертных судорогах, и чтобы хоть как-то облегчить участь умирающего, я пригласил в госпиталь местного муллу, молодого, красивого человека.

«Чабан» тяжело дышал, однако был в своем уме, крепился, хотя с трудом открывал глаза, и, когда увидел перед собой муллу, пришедшего к умирающему, чтобы снять грехи, почувствовал душевное облегчение. «Чабан» жутко закричал, что с ним никогда не случалось. Глаза налились кровью, он приподнялся на руках от подушки и схватил из последних сил муллу за одежду, затем за бороду, оказавшуюся приклеенной, и оторвал ее, потерял сознание, еле слышно прошептал: «Это «Мулла», нет только «Ворона» и «Басмача».