Одиночка - Маргарита Ронжина

нечеловечески сильные люди

– Это очень ценно.

нечеловечески стойкие люди

– Мы с мамочками из ракового отделения еще очень сдружились, общаемся и поддерживаем друг друга. Без них очень тяжко было бы лежать, хотя условия хорошие.

– Хорошие? Мне всегда казалось, это такое страшное место.

– Рак – страшный. А в отделениях очень домашняя обстановка. Мамочки стараются быть на позитиве, детей развлекать, а еще постоянно волонтеры устраивают движуху: лепка, рисование, приглашенные клоуны, подарки. Некоторые фонды устраивают день мамам и привозят мастеров делать прически, маникюр, макияж. Поддержка хорошая. Я часто рассказываю, чтобы не было предубеждений. Вот где мы лежали, было хорошо.

– Ого.

– Вообще так полежишь, на многие вещи смотришь проще. Нет ничего хуже необратимости и смерти, с остальным – будем бороться. Мы же семья.

как люди с настоящей любовью, настоящей душой

– У нас послезавтра операция, – сказала Саша.

– А что у вас?

– Эпилепсия, очаги в прав… – но она не успела закончить, Алину позвал врач – нейрохирург и заведующий отделением.

Саша тактично отошла, у дверей своей палаты оглянулась и смотрела, не разбирая слов. Алина стояла, нервно-напряженно скрестив на груди руки, а именитый доктор ей что-то рассказывал и рассказывал.

Но что?

Она таки зашла к себе. Села на кровать, вспомнила первую больницу, вспомнила все, закрыла лицо руками. Хорошо, что выбралась, переросла себя, ту самую, заброшенную, заблудшую себя. Хорошо, что никто не пострадал. И рядом папа. И рядом друзья. И Дима.

И хотелось сказать, что не она была тогда, больше года назад но зачем врать себе, зачем снимать ответственность Она-она была, но другая.

Порыв сдержать не смогла. И целовала-целовала пальчики Данила. Какой же он чудесный, какой уже большой.

А кстати, как дела у Кати? Той Кати и малышки с опухолью в спине, с которой она и Инна лежали вместе. Подруга еще не спала и ответила, что не знает, несколько раз Кате писала, но та не отвечала, контакт потерян. Что же, жаль.

* * *

«Вырезать все не получилось, но что смогли – сделали. Пока совсем слабенький».

Так сказала Алина наутро, когда Саша осторожно постучала и на звук заглянула в палату. Мальчик лежал в необычно большом, полностью закрытом кувезе, выше человеческого роста. Алина сидела и обнимала его неруками словно оседлала пегаса и забрала его светлые крылья Саше – обрадовалась. Но больше поговорить им как-то не удалось, Алина почти не выходила из палаты, Саша то занималась Даней, то умудрялась работать: прямо накануне госпитализации пришел новый заказ и в любые свободные полчаса она садилась за ноутбук.

В день операции, рано утром, нейрохирург неожиданно шагнул в их палату. Он смотрелся несколько чужеродно и так здесь непривычно, что Саша смутилась от неубранной кровати и мятой домашней футболки.

– Ну, как вы? Хорошо себя чувствует? Готовы?

– Да.

– Вы говорили, что пробовали диету. И как?

– Приступы не прошли, но было мало времени. Непросто.

Доктор неопределенно хмыкнул. Саша выдохнула и не сдержалась, сказала напоследок, будто выстрелила в спину хирургу:

– Я не буду переживать. Я вам доверяю.

Он повернулся, посмотрел ей в глаза и вышел из палаты. Она так и не поняла, что означал его взгляд, но почему-то стало стыдно.

Чуть позже Саша везла коляску с сыном по коридору и видела, что да, коридор – неведомый по протяженности путь, который ей придется проходить всю жизнь. Разница лишь в том, что ждет там, за дверьми. И так, через много коридоров – и много дверей – она наконец нашла нужную и оставила Даню на кушетке, на руках анестезиолога. Покатила коляску в палату. Пустую.

Близкие молчали; и в этом своевременном молчании прослеживались самые их сильные переживания. Им нужно было молчать, чтобы не выплескивать, чтобы ее, Сашу, не заводить. Она и не заводилась, держала себя в руках, старалась отвлечься на работу, но руки, руки-то все равно подрагивали, и было это странно. Ну ладно.

Она дошла до столовой, заварила себе в чашке молотый кофе, раскрыла фольгу с шоколадом и села за дальний столик. Но и читать было тяжело, и потому что мысли постоянно соскальзывали на голую головку Данила, на операционный стол, на докторов, которые что-то делают, как-то его к такому важному делу готовят; и странно это было, страшно донельзя, но и не думать не получалось, не думать было нельзя.

На кухню ввалились две женщины в халатах: одна с гулькой, чуть менее полная, другая – чуть более, с фломастерными бровями и лицом, густо измазанным темным тональным кремом. Они наливали чай и продолжали начатый разговор. Саша вежливо постаралась углубиться в книгу, но женщины говорили так громко, что она слышала каждое слово.

– Тоня, ну можно же уйти, – говорила «гулька».

– Да че ты про уйти. Куда? Думаешь, была б богатая, осталась бы? – Тоня жевала огуречно-помидорный салат с майонезом и шумно запивала его чаем. – У нас город не город, деревня. Пособие на своего получаю, да и трачу на него же, себе несколько тысчонок остается, да и то это муж подворовывает. Вот слушь. Я год на новый стол копила, а этот алкаш нашел заначку, половину пропил. Чуть не убила. Как разодрались тогда! Антошка разнимал, это милиционер наш, учился на два класса меня младше и был такой тоненький, щупленький. Сейчас другое дело, накачался. Вот его соседи вызвали.

– Ну не знаю, не знаю. Искать выход. Даже не представляю, как тяжело тебе.

– Даже не представляю, – передразнила Тоня. – Не надо представлять. Сама виновата я, знаю, а хера ли делать сейчас? С бомжами на улице спать не хочу. Мамка всю жизнь под пьяным папкой прожила, че она скажет. А знаешь, – она вытянула шею и навалилась на стол, как собутыльник собутыльнику говорила, – я те скажу, че скажет: сама выбрала, сама залетела, зато мужик какой-никакой, посмотри на себя, царевна, что ль, кому нужна такая.

Тоня крякнула. Между желтыми – прокуренными еще, наверное, лет в пятнадцать – зубами застряла зелень. Саша отвела взгляд. Если кто-то скажет про кусочек – Тоня полезет в рот руками. Лучше бы этого не видеть.

– Я к ней приду, к мамке, а она выпнет под жопу и меня, и мелкого. Поржет только, с моим алкашом вместе выпьет, мол, дочь дура, неймется, родила, а теперь пусть мужик как умеет воспитывает.

– А работать кем-то устроиться? Уйти и работать, хотя бы комнату снять.

– Ниче я не умею. Ну выучилась на повара, но думаешь, дома, что ли, готовлю, ага, как полюбили булки, майонез, макароны, так и не слезть. А поесть я люблю, – она похлопала себя по бокам. – В школе, в столовке поработала детской, харчи убирала, ну, знаешь это вот недоеденное с тарелок, все перемешанное, блевотина, в общем. Не смогла больше полугода. С работы приходила, лицом вниз падала. Не, не пойду.

Тоня пожевала губы.

– Да и кто с мелким останется, пока я работаю? Не, вдвоем мы с ним родились, вдвоем и помрем.

вдвоем и помрем

– А если…

Саша встала. Можно было сидеть и слушать дальше, а можно было не терпеть и уйти.

можно не терпеть ни неприятные разговоры, ни пьющих мужей, да и вообще, целиком и полностью никогда ничего плохого не терпеть

но может, и нет

но

может, попробуй

встань и уйди?

И Саша ушла.

Через три – или четыре – часа она, одетая с головы до ног в стерильную одежду, уже смотрела на Даню в реанимации.

– Показатели хорошие, – сказал нейрохирург. – Парень держался молодцом. До утра здесь пробудет, а потом привезут в палату.

– И как результат? – она очень боялась этого вопроса – не хотелось досаждать доктору. Слишком рано еще, слишком рано.

– Операция прошла хорошо. Будем наблюдать. По препаратам обсудите с эпилептологом.

– Спасибо!

Нейрохирург чуть тронул ее за плечо и вышел. А Саша написала близким: «все у нас хорошо». И лишь тогда это осознала сама.

* * *

В этот раз лежали не только мамы, но и двое мужчин с сыновьями лет пяти и десяти. И они говорили о таких же проблемах с детьми. Не жаловались, а говорили. Значит, они могли. Мужчины ухаживать и любить своих особенных детей и внуков могли.

И было в этом облегчение.

А еще – надежда, что она,