Одиночка - Маргарита Ронжина

class="p1">Папа действительно справился. Он приготовил ужин для них и Дани, погулял с мальчиком. Когда Саша вышла из спальни, дед с внуком на полу пытались делать зарядку, по крайней мере так это выглядело.

– Ну что, легче?

Саша кивнула, опять потянулась.

– Есть хочется.

– Иди сама разогрей, мы тут заняты, – ласково заворчал папа и защекотал Даню.

Чуть позже, вечером, когда мальчик заснул, она развалилась в кресле – попить чая и немного поработать. Папа сходил в душ и откинулся на диване напротив.

– Вот уж тяжко. Я б сказал сложнее, чем работу работать. Весь изматерился про себя. Как полдня грузчиком, няней и поваром пробегал. Вот и вся личная жизнь.

– Так я и живу, когда он засыпает, – засмеялась Саша. – Могу поработать и почитать. Это у него еще зубы успокоились, а когда режутся…

– А Дима когда будет? – обернулся папа.

– Дима? Он в командировке. Во вторник приедет или в среду. Работы много.

Саша все боролась с желанием Диму перед папой как-то так, этак, галерейно показать, за что-то оправдать, в лучшем свете выставить. Почему? Ведь они уже познакомились, пообщались во время ремонта, так что ей сейчас нужно было – кому: себе, папе? – доказать?

Какое-то время сидели молча, потом папа отложил телефон. Принес криво порезанную колбасу, бутылку и два стакана.

– Сашк. А как там, в больнице? – спросил папа. Он, видимо, там, на кухне, уже успел отхватить стаканчик. – Ты не рассказывала никогда. Я и не спрашивал.

– Как в больнице? – повторила, словно спрашивала у себя самой. – Сейчас обычно. А вот тогда, вначале, было очень тяжело. Потом появилась Инна. Мне повезло ее и ее дочь Машеньку встретить. Атмосфера больничная, все эти чуждые глазу пространства, они же тоже могут убить. И если вот так, совсем одной, несколько месяцев, то можно и не выйти. Вообще не захотеть выйти оттуда через дверь.

– Но почему же ты не сказала?! Сразу. Ну и пусть неудобно, ну и пусть тяжело. Я бы прилетел, помог, что-то бы сделали.

что бы мы сделали?

Она пила молча. Тяжело сказать. Она тогда не была хозяйкой своей голове.

совершенно простительно, что уж

– С теть Люсей на той неделе говорил. Они же ничего не знали, откуда. Как есть рассказал, без подробностей. Детали сама уже, если захочешь. И они предложили собраться, в гости позвали, столько времени прошло, говорят, а даже и не общались.

– Можно как-нибудь, я не против, – ответила Саша. Она помнила последнюю встречу. – Они же приезжали ко мне с подарками, но все прошло не очень. Стыдно до сих пор.

– Она, когда мне позвонила, сама начала, нервно про тебя спросила, мол, знаешь ли, как дочурка там твоя, но, как услышала, заохала, сразу активность пыталась развести, ну, ты знаешь тетю Люсю. Горький сироп с сахаром.

Саша улыбнулась. Она знала и теперь уже не раздражалась.

– Давай Даню свозим. Неплохо же раньше общались. Пусть хоть какая-то, но связь остается. Родственники. Помогли бы тоже, пока меня нет. Я знаю, что не хочешь, гордишься, но они же от души. А ты как я, гордая птица, мы похожи.

Вот и выступило оно. «Гордость» – это слово раздражало, дразнило Сашу, а особенно задевало то, что на поверхность его вынес папа. Но про общение, конечно, он был прав, почему бы и нет. Ну и пусть возрастные тетя с дядей начнут учить, как лечить Даню, приводить в пример своих, здоровых детей и внуков, но Саша будет воспринимать их как островок небезразличия, островок родственной, ну пусть такой, как умеют, поддержки.

– Свозим. Обязательно свозим, – пообещала она.

– Ха! Я как вспомню Люську молодую, вот такая же активная была и все по-своему делала, даже мужа себе взяла, какого захотела, не послушала никого. Как и Лена, впрочем. Похожи так были. А как близки. И вас вместе с Машей в один год родили, очень радовались, что получилось, и бегали друг к другу помогать, ну, ты помнишь, мы раньше недалеко друг от друга жили, пешком пять минут.

Папа закинул в рот несколько кусочков колбасы.

– Самое счастливое время: ты кроха, несколько месяцев, а мы в полуподвале, втроем в съемной квартире справляем Новый год, и стол едва заполнен какой-то едой, не икрой, конечно, оливье да шубы немного, от мамы, да и суровое шампанское, ну, какое тогда было. Но как мы друг на друга смотрели. Как она была счастлива! Пока я не ошибся, не связался с этими, пока она на работу не пошла…

Саша не двигалась.

– Я ее очень любил. Я очень любил твою маму, – тихо сказал папа и закрыл глаза, как будто от усталости, но Саша знала – нет, от давней боли и еще от виски И в мире лишь они одни они вдвоем могли эту боль разделить.

– Я знаю.

Вот он, момент.

– Почему ты не позвал Гришу?

Куда, объяснять не следовало. Но папа не ответил, развел руками, опять закрыл глаза и совсем нескоро их открыл. Сделал подряд несколько глотков виски. А ведь он мало ел, вспомнила Саша.

– Я хотел быть хорошим отцом. Но сбежал, оставил тебя одну, в этой квартире. И тогда, после ее ухода, и когда родился Даня. Нельзя было так делать.

Уехал в Питер и жил в Питере, с Таней. А она так страдала, что он страдал по бывшей жене бывшей ли любви? но Татьяна молчала, ведь что уважающей себя женщине остается делать, если та, другая, умерла? Ничего, конечно, ничего. Саша понимала.

– Это нормально, пап, я сама так хотела. Я же стала большой и училась жить свою жизнь.

большая, но не взрослая, конечно нет

Вспомнились редкие, но разрушительные пьянки, какие и бывают у околодвадцатилетних; развязные гулянки, соседствующие с долгими депрессивными периодами, когда, казалось, не происходило ничего; и хорошо, что приходил голод, и она старалась искать-выискивать причину вставать утром с кровати, идти с учебы на подработку, а потом возвращаться обратно, в пустой, обворованный смертью дом.

Нет, хорошо, что папа этого не видел. Догадывался, но знать – не знал. Сейчас, сидя в уютной, недавно отделанной комнате, хорошо обсуждать. Ведь все уже прошло, было, но прошло, а они тут, напротив друг друга, как и двадцать лет назад, сидят-посиживают, едят колбасу и варенье – абрикосовое, прямо из банки, ложкой, и на печеньку, на печеньку, – запивают все это несладким терпким чаем а еще виски и вскрывают, зачем-то вскрывают проржавевшие с конца и до начала раны.

Не спилась, не забеременела в восемнадцать, не снаркоманилась, не сбомжевалась, как все поколение, и ладно. Уже чудесно.

И даже не сильно рано родила. По здоровью, по возрасту – самое то. «Не то» – только по отсутствию хорошего мужчины, но они, мужчины, никогда не являлись постоянной величиной. А так, конечно, странно, если задуматься.

словно есть правильное время, когда рожать

словно это в твоих руках, и ты сама можешь просчитать, отмерить, расчертить чужую жизнь до миллиметра – главное, захотеть, лишь посильнее захотеть

но нет

Нет, нет никакого правильного времени, когда рожать.

И бабки – многоопытные старые бабки, которых никто уже не слушал, знали все, знали, что ничто не гарантирует достатка и счастья потом, если достаток и счастье есть сейчас, да и, в конце концов, можно любить ребенка, родившегося слишком рано или слишком поздно; можно любить здорового и нездорового тоже, и будет это одна любовь или две разные, не так важно. Потому что одно не равно другому. Потому что отказывать в праве любви – нельзя. Можно – выбирать.

– Психолог тогда тебе бы не помешал. Мозгоправ, как раньше говорили.

– И тебе тоже, – хотела сказать Саша и сказала.

Папа мрачно, как-то по-отцовски, не по-папски на нее посмотрел. Где-то там, в глубине глаз, булькало темно-медное сорокаградусное море.

– И мне.

– Я бы хотела попробовать, походить на терапию. Это полезно. Может, когда-нибудь.

– Скажи, если нужны будут день…

– Ну папа!

– Да, я тоже пойду, – засмеялся он. – Спрошу, что делать с такой дочерью.

Что-то очень терпкое, приятное (тепло) разливалось в ее груди. Каждому вырастающему человеку нужно говорить с родителями. И весь секрет – в правильно подобранных общих а иногда