Добронега - Владимир Романовский

— Месяц как отбыли обратно, — честно признался Возята.

— Ах, хорла, Новгород! — сказал вдруг Владимир с досадой. — Упрямое семя, астеры! Укрепились в осинах своих, в бору! Страх потеряли! Языческие обряды совершают…

Пауза снова повисла над столом. Ляшко, стоящий всегда за справедливость, паузу нарушил.

— Никогда астеры Русь не полюбят. Ненавидят они нас.

— Да, — неожиданно согласился Владимир. — А только недолго им нас ненавидеть. Дети и внуки их будут нас любить.

Он поднялся со лавицы и вдруг метнулся к темному окну. Этот проход по помещению — из света в тень, из тени в свет — помнили все старые воеводы. Это был — их Владимир, не знающий ни страха, ни рассудка, ни жалости. Когда-то они, молодые, пришли на смену старым, таким, какие они сейчас. О том, что стало с некоторыми из старых, не хотелось даже думать.

— Будут любить, — повторил Владимир. — Ибо сами станут Русью! Нет никакой Земли Новгородской, нет никаких астеров! Есть Русь!

Трое или четверо воевод украдкой переглянулись.

Вышгород слишком близко, подумал Владимир, радуясь собственному энтузиазму. Для провинции что Вышгород, что Киев. Надо соорудить себе Камелот подале. Шарлемань умница был — Шапель от Лютеции в трех днях езды. Вот так и надо сделать. И тогда никто не посмеет сказать, что князь чтит свой город другим в ущерб. Есть Русь! Вот только с хувудвагами плохо. Бывает, что не пройти, не проехать. Как осуществлять правление при таких хувудвагах?

— А что, Возята, — обратился он к изменнику насмешливо. — Хороши ли хувудваги нынче в Новгороде Великом?

— А?

— Хувудваги хороши ли?

— Да что ты, князь, — забормотал Возята, — хувудваги худые все. Сынок-то твой, он не то, что ты… в управлении… и хувудваги плохи, и мосты поразвалилися…

Владимир сделал резкое движение. Сидящие в голове стола отшатнулись. Снова схватив дощечку, князь затер написанное рукавом, и перевернул дощечку на другую сторону.

— Не помню, — сказал он, оглядывая собравшихся. — Давно не был… Как астеры называют хувудваг? Слово какое-то… дурацкое… страда? Нет, то италийцы…

— Дорога, — подсказал кто-то.

— Точно.

Он стремительно начертал несколько слов.

— Грамотен ли ты, Возята? — спросил он.

— Даждь-богом клянусь, князь…

— Я спрашиваю — грамотен ли?

— Грамотен.

— Даждь-бог научил грамоте?… Нет, дьячок наш, ровесник твой… ладно. Читай, что написано… — Владимир вдруг посмотрел на сжатый свой кулак. Разомкнув пальцы, добавил, — … рукою моей.

Возята затравленно оглядел остальных. Ему решительно никто не сочувствовал, а ратники Добрыни смотрели на него и ждали.

— «Расчищайте дороги и чините мосты», — прочел он. — «Я иду».

Теперь уже все воеводы переглянулись.

— Это как же? — спросил нетерпеливый балованный Ляшко. — Сам ты, князь, в посольство идешь в Новгород? Уговаривать будешь сына?

Игнорируя реплику Ляшко, Владимир сказал, глядя Возяте в глаза (тот уже не смел их опускать):

— Вот тебе, Возята, двенадцать ратников. Обмотай грамоту мою потуже шелком, да вези ее посаднику, сыну моему, в Новгород. Только ты хорошо вези. Грамоту не потеряй и сам не потеряйся. А то недолго и облик человеческий потерять, как начнут тебя в темнице на части разнимать. Довезешь — отдай Ярославу в белы руки, а только домой не возвращайся, а уж оставайся в Новгороде Великом. Как мы город тот великий поуменьшим, придя по… как бишь они?… по дорогам, так, глядишь, и тебя отыщем, и будет тебе за послушание награда немалая. А ежели не отыщем в Новгороде, а в другом каком месте, то никакой тебе награды не будет, а одни только горести и неприятности обильные.

— Но как же, — вмешался было, позабыв урок, Добрыня, но Владимир прервал его окриком, давно в этом тереме не слышанном, но памятным многим:

— Cohort! Alea iacta est!

Этот латинский оборот, некогда любимый князем, по легенде придумал Цезарь, также почитаемый Владимиром.

— Положение, ребята, военное, — объявил князь. — Теперь не правитель я ваш милостивый, но военачальник строгий. Посему вменяется вам, хорловым детям, рты растворять в моем присутствии только, когда я вас спрашиваю, и исполнять все, что я вам говорю, не задавая вопросов. Никаких. Вообще. Собирайте дружины. Шесть недель даю я вам, хорловы дети. Боляре же Кряж да Нельс, дружины свои собрав, передадут их под начало Ляшко и Ходуна, а сами по выбору — либо поступят в эти свои дружины ратниками, либо пусть отправляются по домам. А ежели долго станут сбираться, так ведь есть на примете четыре осины упругие. А дружину киевскую поведу я сам. Через шесть недель сбор в Берестове, как всегда. Идите, молодцы. Добрыня и Талец, останьтесь.

Возята вышел, неся дощечку с письменами, и за ним вышли ратники. Воеводы один за другим покинули помещение, не смея переглядываться. Талец с независимым видом сидел, рассматривая рукоять своего сверда, будто была это не рукоять, но диковинный какой-то предмет, привезенный на диво из Египта и никогда Тальцем ранее не виденный. Добрыня, все совещание простоявший, как и положено главе княжеской охраны, возле двери, сел на лавицу.

— Разрешаю говорить, — Владимир кивнул.

— Ты сказал, что дружину киевскую поведешь сам, — медленно произнес Добрыня, хмурясь.

— Да.

— Но дружина моя.

— Да. Соберешь ее ты, после того, как сходишь, куда я тебе велел. А поведу ее я.

— А я как же?

Печенег Талец чуть приметно улыбнулся.

— Как хочешь, — сказал Владимир. — Оставайся лучше в Киеве с Косой Сотней за порядком следить. Новгородцы тебя, как сам ты заметил, любят с оговорками. Хапнут тебя в плен, узнаешь, что они о тебе на самом деле думают.

— Но я всегда водил дружину…

— И напрасно, — отрезал Владимир. — Нет в тебе, Добрыня, умения дружину водить. Отрядом командовать можешь, а дружину ты водил только потому, что племянник твой — великий князь. Не умеешь ты думать за всех, Добрыня. Вот и сейчас — надо было бы тебе меня спросить — а ежели ты, князь, дружину ведешь, то кто же все войско поведет? Но подумал ты не о войске, и не о походе, а о своем положении. Потому и не верят тебе воины.

— Ты, князь…

— Молчи. Где Борис?

— Здесь он. В тереме.

— Приведи его сюда, но не сразу. Пусть подождет у дверей, и ты с ним.

Оставшись один на один с Тальцем, Владимир вскочил с лавицы и уселся боком на край стола — точно напротив печенега.

— Приведешь мне, — приказал он, — не лучших воинов, но самых сорви-голов. Которые сами друг дружку боятся. По которым никто плакать не будет. Ударят они по Новгороду, и отойдут. Еще ударят и еще отойдут. А остальное войско пойдет на Литву, но развернется и на плотах ночью переправится через Волхов.