Добронега - Владимир Романовский

Малый молчал.

— Я спрашиваю, понял?

— Да, только вот, кормилец…

— Что?

— Ратник я был с измальства и до самого недавнего времени.

— И что же?

— Нет у меня привычки с женщиной жить. С мужчиной есть. А с женщиной ни разу.

Добрыня поразмыслил.

— Ничего, — пообещал он. — Привыкнешь. Оно поначалу странно покажется, а потом понравится. А мужеложство есть грех великий.

— Это по греческой вере только.

— И ты туда же! — удивился Добрыня. — А еще ратник бывший!

— Мало от этих греков нам на Руси хвоеволия, мало. Греки хитрые, женоподобные, ратное дело не ведают, токмо с бабами путаются, потому сами как бабы.

В этом что-то есть, подумал Добрыня. Запутали, заманили тогда Владимира греки. Жена его греческая никогда меня не жаловала. С мужчиной не ложись, ложись только с бабой. А ежели в походе? Где ж походе бабу возьмешь? Не с собой же таскать. А сами-то иудеи в Библии этой греческой что же? Вон, к примеру, конунг Давид. Полжизни в походах, ужасно неуживчивый, драчливый тип. Что ж он в походе хвоеволия себе никакого не имел? Трудно поверить. Хотя, конечно, там, в Палестине ихней, земли было меньше, чем у нас, и поселения стояли гуще. Как поход, так каждый день новое поселение встречается, а там и бабы. Да и хувудваги, небось, получше наших были. Молодцы не так устают. Но тогда получается, что как только с бабой познакомился в поселении, так сразу к ней в постель. Ни поговорить, ни отобедать, ни рассказать ей о подвигах ратных. А то ведь, может, они всех баб в походах насиловали. Совсем тогда никуда не годится. Безобразие. Впрочем, народу тогда в мире было значительно меньше. Войска были смешные — человек двадцать соберется, и уже войско — и ведь целые страны покоряли с таким составом! Интересно было, наверное. Но к нашим делам применять — уж очень стараться надо. С нашими расстояниями, в походе — три недели идти можно, а все по пути ни одного поселения. Ежели без хвоеволия, так ведь драки в войске будут, разброд полнейший, думать молодцы начнут обо всяком. Надумаются, измаются, а тут как раз неприятель. Нет, греки и сами себя женоподобием изводят, и других извести хотят. Адонисы хвоевы. Чтобы вообще походов не было, а власть вся чтобы принадлежала не храбрым да сильным, но хитрым и пронырливым. Вот и племянничек мой, великий князь, так хитрить насобачился за тридцать лет, что любо-дорого! Иной раз говорит — так только запутывает, не поймешь, к чему клонит. Вот сыновья и своеволят, вот и разбаловались. А еще ведь есть мальчишки, новобранцы небитые — а какого им, ежели стрелой в бок или в ногу, а то и свердом — а кровь у них дурная, да и взбесится? Четверть новобранцев погибает от этой самой дурной первой раны. Что ж им, так и помирать, ни разу не испытав хвоеволия? Свинство. К чему это я… Ах, да… Вот и этот был таким сопляком. Первую рану выдюжил, а там сколько тебя не коли да не протыкай, ежели в сердце или в башку или в печенку не шарахнет, так все одно — месяц-другой поваляешься на травке-муравке и снова к битве бранной готов. Проливал молодец кровь свою, хорошей оказавшуюся, а как вышел во вневойсковые веси, так конокрадством занялся, поскольку к бабам не приучен… Да… Глупо как-то…

— Иди и исполняй, что сказано, — велел Добрыня Еловиту. — И рассуждай поменьше.

— Чего ж тетка с холопом шашни завести не может, — мрачно сказал Еловит.

— Нет у ней холопьев. Средства незавидные потому. Иди, иди, не рассуждай… да…

Сделав таким образом сразу два дела — устроив тетку Мезину и предупредив регицид, Добрыня вернулся к празднующим.

Внимание его привлекла симпатичная пухлая девица лет четырнадцати, одетая пасторально под южно-франкскую пастушку, босая, в коротком платье, с подвернутыми до колен портами, обнажающими красивого рисунка икры. В движениях ее было что-то нелепо-нервное, мальчишеское. Ростом невелика, и встань она перед Добрыней, голова ее едва бы достала ему до пупа. Что ж, он заслужил. Трудный день. День кончался, как любой другой день за последние тридцать пять лет — властью Владимира. А это означало, что дело свое Добрыня знает хорошо.

Он кивнул двум охранникам, и они незаметно, притворяясь гостями, приблизились к нему.

— У второго костра справа, — сказал Добрыня. — Посикуху видите? Через четверть часа приведите ее в мои покои.

Он удалился — огромный, степенный, придерживая левой рукой боевой сверд — в терем.

Выгнав из покоев слугу, он неспешно отцепил сверд, снял сленгкаппу, и, сев на кровать, стащил высокие сапоги. Гребнем из диковинного материала — слоновой кости — он расчесал длинные седые свои волосы, эффектно обрамляющие мужественное лицо.

Дверь в покои распахнули пинком. Добрыня поднял голову. Перед ним стоял Владимир.

— Да, князь?

— Мне сказали, что твои люди собрались было доставить тебе сюда одну особу немногих лет.

— Да, — удивился Добрыня. — И что же?

Он спокойно смотрел на князя. Какое-то важное дело, понял он. Что ж. Не впервой отказывать себе в хвоеволии. Служба — прежде всего.

— Говорят, франки придумали интересный способ казни, — сообщил Владимир. — Берется обыкновенное мельничное колесо. Кладется на бок. К нему привязывают казнимого — руки и ноги в разные стороны. Крепкий парень берет в руки дубину потяжелее и неспешно ломает казнимому каждую конечность в двух местах. Потом берут другое колесо, уже поменьше, отвязывают казнимого и снова привязывают, к малому колесу, по окружности, спиной, так что ноги и руки у него сходятся вместе. И оставляют в таком виде умирать. Смерть наступает не сразу, но через несколько часов. На Руси всякое есть, а такого еще не пробовали. Возможно следует попробовать. Ты мужик крепкий, умирать целый день, небось, будешь.

Добрыня багровел все гуще пока князь описывал ему сей пикантный аспект франкского судопроизводства.

— Это за что же мне такое?

— За позор.

Добрыня вскочил.

— Как ты смеешь!

— Сядь.

— Ты, Владимир, старого воина унизить захотел?

— Сядь, тебе говорят.

— Ты забыл, что я ради тебя кровь проливал? Что если бы не я, не был бы ты князем?

— Сядешь ты или нет?

— Ты забыл, — крикнул Добрыня, распаляясь, — что это ради тебя я греческую дрянь на Русь да в Новгородчину приволок, не пожалел земляков своих? В крови мой сверд — новгородцы, братья наши, пусть и двоюродные, на себе попробовали лезвие — все ради того, чтобы угодить капризу киевского властителя, которому гречанку захотелось! Да не какую-нибудь — гречанок полна Греция, бери любую — но самую что ни на есть высокорожденную, сестру императора! Я ради тебя стал врагом братьев наших северных! Я тебе всю жизнь свою посвятил — ни детей, ни дома у меня нет! И за все это — меня, старого воина, унижать? Насмехаться надо мной? Франкскими придумками пугать? Да как язык твой повернулся! Ты забыл, что ты мой племянник? Ты забыл, что согласно законам земли славянской, князем становится не старший сын, но старший в роду? И престол и жизнь я тебе отдал, Владимир, солнышко наше красное! И даже Рагнхильд — тоже я тебе добыл!