Мать - Максим Горький

- Это мое личное дело! - ответил Егор. - Вы, мамаша,спрашивайте о Павле, нечего притворяться! Весовщиков широко улыбнулся.

- Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. Сначальством разговаривает и вообще - командует. Его уважают…

Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, иискоса смотрела на отекшее, синеватое лицо Егора. Неподвижно застывшее,лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и только глаза па немсверкали живо и весело.

- Дали бы мне поесть, - ей-богу, очень хочется! - неожиданновоскликнул Николай.

- Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор,налево вторая дверь - постукайте в нее. Откроет женщина, так вы скажите ей,пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.

- Куда же - все? - запротестовал Николай.

- Не волнуйся - это немного…

Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине занею, с печалью подумала о Егоре:

«Умирает…»

- Кто это? - спросили за дверью.

- От Егора Ивановича! - негромко ответила мать. - Просит васк себе…

- Сейчас приду! - не открывая, ответили ей. Она подождаланемного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в коридор вышлавысокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав кофточки, она суровоспросила мать:

- Вам что угодно?

- Я от Егора Ивановича…

- Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! - тихо воскликнулаженщина. - Здравствуйте! Темно здесь…

Власова взглянула на нее и вспомнила, что она бывала изредкау Николая.

«Все свои!» - мелькнуло у нее в голове.

Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, асама, идя сзади, спрашивала:

- Ему плохо?

- Да, лежит. Просил вас принести покушать…

- Ну, это лишнее…

Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:

- Направляюсь к праотцам, друг мой. Людмила Васильевна, сеймуж ушел из тюрьмы без разрешения начальства, дерзкий! Прежде всего накормитеего, потом спрячьте куда-нибудь.

Женщина кивнула головой и, внимательно глядя в лицобольного, строго сказала:

- Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, кактолько к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство - что занебрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.

- Все-таки в больницу меня? - спросил Егор.

- Да. Я буду там с вами.

- И там? О господи!

- Не дурите…

Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора,пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорилаона ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные бровипочти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери - оно казалосьнадменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точнокомандовала.

- Мы уйдем! - продолжала она. - Я скоро ворочусь! Вы дайтеЕгору столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить…

И она ушла, уводя с собой Николая.

- Чудесная женщина! - сказал Егор, вздохнув. - Великолепнаяженщина… Вас, мамаша, надо бы к ней пристроить, - она устает очень…

- А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. - мягко попросиламать.

Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:

- Все равно я умру, если и буду молчать…

Другим глазом он смотрел в лицо матери, губы его медленнораздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало унее слезы.

- Ничего, это естественно… Удовольствие жить влечет за собойобязанность умереть…

Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:

- Помолчи, а?..

Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в грудисвоей, и упрямо продолжал:

- Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю молчанием?Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с хорошимчеловеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на этом…

Мать беспокойно перебила его речь:

- Вот придет она, барыня-то, и будет ругать меня за то, чтоты говоришь…

- Она не барыня, а - революционерка, товарищ, чудесная душа.Ругать вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда…

И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказыватьисторию жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочноподдразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожнодумала:

«Умрет…»

Вошла Людмила и, тщательно закрывая за собой дверь,заговорила, обращаясь к Власовой:

- Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно скорееуйти от меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте платье длянего и принесите все сюда. Жаль - нет Софьи, это ее специальность - прятатьлюдей.

- Она завтра приедет! - заметила Власова, накидывая платокна плечи.

Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, еекрепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже немогла думать ни о чем, кроме своей задачи, И теперь, озабоченно опустив брови,деловито спрашивала:

- Как одеть его думаете вы?

- Все равно! Он пойдет ночью…

- Ночью хуже - людей меньше на улицах, следят больше, а онне очень ловкий…

Егор хрипло засмеялся.

- А можно в больницу к тебе прийти? - спросила мать.

Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо материтемными глазами и предложила:

- Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо! Атеперь - идите скорее. Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее задверь и там тихо сказала:

- Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредноговорить… А у меня есть надежда…

Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленноопустились на глаза…

Это объяснение смутило мать, и она пробормотала;

- Что это вы?

- Смотрите, нет ли шпионов! - тихо сказала женщина. Поднявруки к лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали, лицо стало мягче.

- Знаю!.. - ответила ей мать не без гордости. Выйдя изворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но зоркооглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в уличнойтолпе. Ей были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки, натянутаяразвязность жестов, выражение утомленности и скуки на лице и плохо спрятанноеза всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно острых глаз.