Мать - Максим Горький

На этот раз она не заметила знакомого лица и, не торопясь,пошла по улице, а потом наняла извозчика и велела отвезти себя на рынок.Покупая платье для Николая, она жестоко торговалась с продавцами и, междупрочим, ругала своего пьяницу мужа, которого ей приходится одевать чуть некаждый месяц во все новое. Эта выдумка мало действовала на торговцев, но оченьнравилась ей самой, - дорогой она сообразила, что полиция, конечно, пойметнеобходимость для Николая переменить платье и пошлет сыщиков на рынок. С такимиже наивными предосторожностями она возвратилась на квартиру Егора, потом ейпришлось провожать Николая на окраину города. Они шли с Николаем по разнымсторонам улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжелошагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как онпоправлял шляпу, сползавшую ему на нос. В одной из пустынных улиц их встретилаСашенька, и мать, простясь с Весовщиковым кивком головы, пошла домой.

«А Паша сидит… И - Андрюша…» - думала она печально.

Николай встретил ее тревожным восклицанием:

- Вы знаете - Егору очень плохо, очень! Его свезли вбольницу, здесь была Людмила, она просит вас прийти туда к ней…

- В больницу?

Нервным движением поправив очки, Николай помог ей надетькофту и, пожимая руку ее сухой, теплой рукой, сказал вздрагивающим голосом:

- Да! Захватите вот этот сверток. Устроили Весовщикова?

- Все хорошо…

- Я тоже приду к Егору…

От усталости у матери кружилась голова, а тревожноенастроение Николая вызвало у нее тоскливое предчувствие драмы.

«Умирает», - тупо стучала в голове ее темная мысль.

Но когда она пришла в маленькую, чистую и светлую комнатубольницы и увидала, что Егор, сидя на койке в белой груде подушек, хриплохохочет, - это сразу успокоило ее. Она, улыбаясь, встала в дверях и слушала,как больной говорит доктору:

- Лечение - это реформа…

- Не балагань, Егор! - тонким голосом озабоченно воскликнулдоктор.

- А я - революционер, ненавижу реформы… Доктор осторожноположил руку Егора на колени ему, встал со стула и, задумчиво дергая бороду,начал щупать пальцами отеки на лице больного.

Мать хорошо знала доктора, он был одним из близких товарищейНиколая, его звали Иван Данилович. Она подошла к Егору, - он высунул языквстречу ей. Доктор обернулся.

- А, Ниловна! Здравствуйте! Что у вас в руках?

- Книги, должно быть.

- Ему нельзя читать! - заметил маленький доктор.

- Он хочет сделать меня идиотом! - пожаловался Егор.Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо егобыло покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, онотирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкоедоброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубокозапавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.

- Эй, наука! Я устал, - можно лечь?.. - спросил он.

- Нельзя! - кратко сказал доктор.

- Ну, я лягу, когда ты уйдешь…

- Вы, Ниловна, не позволяйте ему этого! Поправьте подушки.И, пожалуйста, не говорите с ним, это ему вредно…

Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами.Егор закинул голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихошевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклойпечалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листвеярко блестели желтые пятна - холодные прикосновения грядущей осени.

- Смерть подходит ко мне медленно… неохотно… - не двигаясь ине открывая глаз, заговорил Егор. - Ей, видимо, немного жаль меня - такой былуживчивый парень…

- Ты бы молчал, Егор Иванович! - просила мать, тихонькопоглаживая его руку.

- Подожди, замолчу…

Задыхаясь, произнося слова с напряжением, он продолжал,прерывая речь длинными паузами бессилия:

- Это превосходно, что вы с нами, - приятно видеть вашелицо. Чем она кончит? - спрашиваю я себя. Грустно, когда подумаешь, что вас -как всех - ждет тюрьма и всякое свинство. Вы не боитесь тюрьмы?

- Нет! - просто ответила она.

- Ну да, конечно. А все-таки тюрьма - дрянь, это вот онаискалечила меня. Говоря по совести - я не хочу умирать…

«Может, не умрешь еще!» - хотела сказать она, но, взглянув вего лицо, промолчала.

- Я бы мог еще работать… Но если нельзя работать, нечем житьи - глупо жить…

«Справедливо, а - не утешает!» - невольно вспомнила матьслова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть.Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал погладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам иудивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачнойнеподвижности, в унылом ожидании ночи.

- Как мне нехорошо! - сказал Егор и, закрыв глаза, умолк.

- Усни! - посоветовала мать. - Может быть, лучше будет.Потом прислушалась к его дыханию, оглянулась, просидела несколько минутнеподвижно, охваченная холодной печалью, и задремала.

Осторожный шум у двери разбудил ее, - вздрогнув, она увиделаоткрытые глаза Егора.

- Заснула, прости! - тихонько сказала она.

- И ты прости… - повторил он тоже тихо. В окно смотрелвечерний сумрак, мутный холод давил глаза, все странно потускнело, лицобольного стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы:

- Сидят в темноте и шепчутся. Где же здесь кнопка? Комнатавдруг вся налилась белым, неласковым светом. Среди нее стояла Людмила, всячерная, высокая, прямая.

Егор сильно вздрогнул всем телом, поднял руку к груди.

- Что? - вскрикнула Людмила, подбегая к нему. Он смотрел намать остановившимися глазами, и теперь они казались большими и странно яркими.

Широко открыв рот, он поднимал голову вверх, а руку протянулвперед. Мать осторожно взяла его руку и, сдерживая дыхание, смотрела в лицоЕгора. Судорожным и сильным движением шеи он запрокинул голову и громко сказал:

- Не могу, - кончено!..

Тело его мягко вздрогнуло, голова бессильно упала на плечо,и в широко открытых глазах мертво отразился холодный свет лампы, горевшей надкойкой.

- Голубчик мой! - прошептала мать.

Людмила медленно отошла от койки, остановилась у окна и,глядя куда-то перед собой, незнакомым Власовой, необычно громким голосомсказала:

- Умер…