Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Итак, мамзель Луиза встретилась с этим господином в парке Хазенхайде. Вскоре она вышла за него и переехала в квартиру, где и жила вот уж тридцать с лишним лет: Ам-Обербаум, 2.

Карл Блазе служил конторщиком в каком-то ведомстве. Близорукий, в пенсне, намного старше ее, нытик, педант и вообще противный, он ужасно тиранил свою жену. Госпожа Блазе никогда не знала, почему и когда он ее ударит. Он придавал огромное значение чистым, хорошо отутюженным рубашкам. Тут Луиза вполне могла ему соответствовать. Но когда она вручала ему стопку только что отглаженного белья, он все равно нацеплял пенсне, чтобы тщательно проверить, нет ли где складочки или пятнышка. Однажды госпожа Блазе не выдержала. Со злости достала из ящика его письменного стола лупу и подала ему, чтобы он мог еще тщательнее изучить свои рубашки. За это он так ее отколотил, что она несколько дней не могла сидеть.

Сыновьям его было примерно двенадцать и четырнадцать лет, когда Луиза Блазе стала их мачехой. Младший, сущий олух, постоянно трепал ей нервы. Старший еще подростком пошел по кривой дорожке. Госпожа Блазе жила в вечном страхе перед этим бессердечным парнем, который носил странное имя Фридот. Судя по всему, происходили мерзкие истории, о которых она, как правило, предпочитала молчать. Но иной раз, к примеру после великого примирения с Бюрхерсом, она, размякнув, впадала в благостное настроение и тогда все же кое-что рассказывала. “Фридот кидался на родного отца с ножом”, – однажды сказала она совершенно изменившимся голосом.

Денег в доме всегда было в обрез. Куда утекали мужнины доходы, госпожа Блазе узнала совершенно случайно. Она стояла на трамвайной остановке поблизости от Ноллендорфплац и вдруг увидела его на другой стороне улицы: красный как рак он вывалился из конторы букмекера.

Пасынки рано покинули дом. Дети, которых позднее родила Луиза, почти не знали своих единокровных братьев. Старшего ее сына звали Герхард. Когда я переехала к ней на квартиру, он уже погиб. Курта, младшего, я знала, потому что он регулярно навещал свою мать. Он был очень поздним ребенком. Когда она ощутила движения плода, ей было уже около пятидесяти, и она думала, что давно в климаксе. Обрадовала ли ее эта беременность или привела в ужас, она не говорила.

Ее роль в семье и после рождения двух собственных сыновей осталась безнадежной. Муж хотя и оплачивал квартиру и газ, но на хозяйство давал сущие гроши. Чтобы прокормить семью, она взялась за работу приходящей уборщицы. В частности, много лет трудилась в очень хорошем канцелярском магазине и в дорогом магазине парфюмерии на западе Берлина.

Там она и добыла сокровища, которые хранила в огромном волшебном шкафу в коридорчике между кухней и спальней. Одна его половина была снизу доверху набита превосходными писчебумажными товарами, всевозможными тетрадями и коробками почтовой бумаги. В другой половине лежали великолепное французское мыло, туалетная вода и чудесные шампуни. Она откровенно рассказала мне, как эти вещи попали к ней: ее всегда считали прилежной, расторопной и старательной уборщицей, вдобавок абсолютно надежной и честной. Однако последнее, увы, истине не соответствовало. Много лет она, убирая в писчебумажном и парфюмерном магазине, чуть не всякий раз умыкала какой-нибудь особенно дорогой товар.

В лице этой старой женщины я познакомилась с той, что, отвергнутая буржуазным обществом, мстила ему, всю жизнь, где только возможно, нарушая законы. Во времена Веймарской республики она однажды даже прятала оружие для группы тайных убийц[39]. “Эти господа были очень симпатичные, давали мне такие чаевые, каких я в жизни не получала”, – снова и снова твердила она.

Муж ее умер в середине 20-х в бане, где регулярно посещал так называемую испанскую парилку. Когда посыльный принес госпоже Блазе весть, что ее мужа нашли мертвым в парной кабинке, покойного уже отвезли в морг.

Сперва она окаменела от ужаса. А через несколько часов печалилась уже только о том, что овдовела. До рассвета заливалась слезами. Потом наконец уснула, а проснулась в совсем другом настроении: “Я вдруг подумала: Господи, он помер. Чуть сызнова не разревелась. Ведь все враз переменилось. Не-ет, так не бывает. А потом вдруг подумала: эта сволочь больше меня не ударит. Я свободна”. Она возликовала, когда поняла: доходов у нее будет меньше прежнего, потому что вдовья пенсия крайне мала, зато нет больше никого, кто понесет денежки в букмекерскую контору. Наконец-то она сможет жить так, как ей хочется. И с того времени она растила своих сыновей в одиночку.

Порой глаза у Луизы Блазе были заплаканы. Тогда я знала: старуха горевала о своем любимом сыне Герхарде. Она часто о нем рассказывала. Но лишь после долгих уговоров показала мне особенное сокровище: вещицу, которую он сделал, когда выучился на лепщика и золотильщика. Это была деревянная шкатулочка, покрытая толстым слоем гипсовой штукатурки, украшенная чрезвычайно пышными розочками и сплошь тщательно вызолоченная.

Во всех подробностях рассказывала она и о Герхардовых днях рождения. Я в точности узнала, какие пекли пироги, сколько пива госпожа Блазе притаскивала домой и какую огромную кастрюлю сарделек водружала на стол как кульминацию торжества. Эту кастрюлю она ощупью извлекла на свет, чтобы показать мне. А огромную миску картофельного салата, гарнир к сарделькам, описывала до мельчайшего огуречного кубика.

О Курте ничего такого никогда не рассказывалось. У ловкого старшего брата и его окружения он всегда слыл тупицей. В четырнадцать лет – в ту пору маленький, бледный и очень ребячливый – Курт бросил школу. Мать пошла с парнишкой на фирму “Осрам”[40]. Заводская высотка располагалась совсем рядом с Обербаумбрюкке. И дело выгорело: Курта приняли лаборантом к физику-еврею.

Этот человек заботился о полусироте, мальчике не слишком интеллигентном, но послушном и симпатичном. Часто гладил его по голове, а на Пасху, Рождество и день рождения дарил ему подарки. Госпоже Блазе физик запомнился как сущий ангел. От растроганности у нее даже голос срывался.

– Что с ним сталось? – спросила я, нарочито наивно. – Он по-прежнему работает в “Осраме”?

– Нет, этот богатый еврей ни капельки не любил Германию, хотя поднялся здесь так высоко и разбогател. Трусливый жид смылся в Америку, – ответила она.

Я, конечно, не сказала ни слова.

Я ненавидела эту мерзкую, склочную, преступную нацистскую вымогательницу. И любила ее как образ матери. Такова жизнь, в ней много сложностей.

Курту Блазе меж тем сравнялось двадцать восемь. Свои белокурые волосы он зачесывал назад и по нацистской моде склеивал помадой или сахарной водой. Одет был всегда опрятно. Уже взрослый, отец семейства, а лицо по-прежнему детское, как бы совершенно пустое.

– Если сравнить это лицо с вокзалом, – сказала я Бюрхерсу, – надо вешать объявление: поезда не ходят.