Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Покои госпожи Блазе я обнаружила лишь через несколько дней. Поначалу я терялась в догадках, каким манером она иной раз просто исчезала из кухни, ведь в передней я ее не видела. Но потом я сообразила, куда вела узкая дверца на кухне, за которой вроде бы должен скрываться чулан. Там был второй, маленький коридорчик, ведший в спальню госпожи Блазе. В этом коридорчике стоял огромный шкаф. Какие бесценные сокровища там хранились, я тоже узнала позднее.

На следующий день после моего вселения госпожа Блазе попросила меня сходить с ней за покупками. В одиночку она выйти из дому не могла, да и нести покупки ей было уже не по силам. Обычно этим занимались ее сын Курт или консьержка.

Она надела выходную шляпку двадцатых годов, натянула перчатки, взяла сумочку и подхватила меня под руку. Нарядилась по-воскресному для первого за долгое время выхода, которому суждено было стать в ее жизни и последним.

Молочная располагалась на другом берегу Шпрее. Владельцу, некоему господину Пофалю, она представила меня как новую жиличку.

– Как поживает ваша супруга? – спросила она у него.

– Плоховато, – коротко ответил он. Когда мы вышли из магазина, Блазе рассказала мне, что госпожа Пофаль страдала тяжелыми депрессиями и неоднократно лежала в психушке.

В следующий раз я пошла за покупками одна.

– Кланяйтесь вашей квартирной хозяйке, – сказал молочник, – передайте ей, что с первого числа мы закрываемся. Не выходит ничего. Жена опять в клинике.

Луизу Блазе это сообщение потрясло до глубины души.

– Больше я за покупками не пойду, – объявила она и отдала мне продуктовые карточки, свои и Бюрхерса. Дескать, я могу ими расплачиваться где угодно, по своему усмотрению. С закрытием молочной для нее закончился определенный этап жизни. Постепенно она все больше перекладывала на меня ответственность за свое хозяйство.

Первая бурная ссора между Бюрхерсом и госпожой Блазе стала для меня полной неожиданностью. Повод был смехотворный. Голландец хорошенько помылся на кухне (он всегда так делал, да и я тоже). В квартире хотя и была ванная, но по назначению ее никто не использовал, потому что в самой ванне хранили уголь.

Поначалу квартирная хозяйка тактично отсиживалась у себя и пришла на кухню, когда Бюрхерс уже закончил мытье. Только вот по нечаянности он оставил один сапог посреди кухни. Подслеповатая старушенция споткнулась об него, чуть не упала и очень испугалась.

– Такими разгильдяями бывают только грязные иностранцы, – тотчас злобно завопила она. – Мы, немцы, народ чистый и аккуратный!

Бюрхерс в долгу не остался, от обиды тоже завопил во все горло. Дело в том, что он был прямо-таки помешан на чистоте и без конца дезинфицировал туалет. И вот оба лаялись, осыпая друг друга площадной бранью. Отвратительно.

Потом старуха побагровела, подбородок у нее задрожал, и она пригрозила сию же минуту вышвырнуть своего голландского жильца на улицу. Хуже того, на его “жидовскую дульцинею”, то бишь на меня, она донесет в гестапо, чтоб ее наконец-то прикончили. И во всех подробностях расписала, как она себе это представляет. Смесь кровожадности и порнографии, словно в “Штюрмере”. Откуда она, никогда в жизни не прочитавшая ни одной книги или газеты, извлекла эти мерзости, для меня загадка. Она изрыгала жуткие сексуально-извращенные угрозы, а он поливал ее бранью, по-детски топая ногами, ероша волосы, хныча и именуя ее мамашей.

Я до смерти перепугалась, сердце молотом стучало в груди. Тогда я еще не знала, что спустя час-другой без малейших объяснений наступит примирение. Потому что Бюрхерс и госпожа Блазе ненавидели друг друга так же сильно, как и любили.

Отношение нашей хозяйки ко мне было не менее противоречивым: с одной стороны, я была жидовкой, которую, разумеется, надо шпынять и эксплуатировать. С другой же – она избрала меня дочкой, которой никогда не имела и о которой всегда мечтала.

Получение денег всегда было для Луизы Блазе особенным праздником. Ведь она взвинтила голландцу квартплату, поскольку терпела мое присутствие в квартире. Что при всем при том речь шла о смехотворной сумме – о десяти-пятнадцати марках в месяц, – она не понимала. Я-то слыхала, что в пансионах на Курфюрстендамм нелегалы платили за одну ночь без регистрации около сотни марок. Госпожа Блазе давным-давно перестала ориентироваться в таких вещах.

Итак, получив от Бюрхерса эти добавочные марки, она с блеющим старческим смешком удовлетворенно потирала руки и говорила мне:

– Вот, дорогая дочка, денежки. Сходи-ка к Альтерману и принеси пивка. Насыпали ему перцу на хвост, дочка. Теперь денежки у нас в кармане, и выпить не грех.

Разумеется, отличалась она и любопытством. Например, непременно хотела узнать, кем был по профессии мой отец. Отвечать “адвокат” никак не годилось, ведь для нее это сущий небожитель. Однако что-нибудь совсем уж простенькое тоже называть не след. Когда она подступила ко мне с этим вопросом, я как раз стояла на кухне у большой кирпичной плиты, на углу которой лежали пожелтевшие газеты. И мой взгляд упал на объявление некоего кёпеникского маляра.

– Мы держали в Кёпенике магазинчик лаков и красок, – сказала я.

– По какому же адресу? – спросила Блазе.

Я быстро назвала адрес, вычитанный в другом объявлении. Тогда она принялась с большим интересом расспрашивать меня про лаки и краски, в которых я, понятно, совершенно не разбиралась.

Вот почему я постаралась поскорее наведаться в москательную лавочку в Нойкёлльне и засыпала продавщицу вопросами про – большей частью отсутствующие – товары.

– Где ваша справка о бомбежке? – в свою очередь поинтересовалась пожилая продавщица. Она имела в виду бумагу, где на канцелярском немецком подтверждалось, что твое жилье разбомбили, а значит, ты имеешь право приобрести столько-то рулонов обоев и проч.

– Нет у меня такой справки, – сказала я.

– Вы еще не заметили, что идет война? – ехидно спросила она.

– Почему? Я просто хотела узнать, чем тут раньше торговали.

– Что за чепуха! – Продавщица всерьез разозлилась: – В жизни никто надо мной этак не насмехался! Впору в полицию заявить!

При слове “полиция” меня мгновенно охватил удушливый страх. Конечно, она преувеличивала и сказала так просто в сердцах, вовсе не собираясь поднимать шум. Но для меня это стало сигналом к бегству. Я поспешно распрощалась и вышла из магазина. А свернув за угол, помчалась во весь дух. Сама удивилась собственным легкоатлетическим достижениям, ведь на физкультуре была по бегу в лучшем случае середнячком.

Но однажды утром в дверь и правда позвонили. Старая госпожа Блазе еще не вставала с постели, а Бюрхерс уже ушел на работу. И я сказала себе: если по каким-то причинам на меня донесли, то не все ли равно, кто впустит гестапо. Я же здесь, они так и так меня найдут. В общем, пошла и открыла. На пороге действительно стояли двое агентов с ордером на обыск, только интересовались они вовсе не мной, а польско-венгерской парочкой.