Семмант - Вадим Бабенко

Целевые функции Семманта явно конфликтовали между собой. Контрольные суммы не совпадали, числа выстраивались в расходящиеся ряды. Он впал в растерянность — очевидно, Адель, какой она стала, была ему непонятна. Ее рационализм не убеждал, никого не мог обмануть, и что-то главное в ней исчезло, обнажив подложку из суррогата. Разговоры про деньги претили роботу, знавшему о них все. Адель будто предлагала открытым текстом: содержи меня. Он быть может был бы не прочь, но что-то подсказывало ему — такие вещи не говорят вслух. На них даже не намекают, их можно лишь принимать с благодарностью. И тут был явно не тот случай.

Почувствовав неладное, Семмант стал искать причины — в себе. Не в правилах рыцаря подвергать сомнению достоинства дамы сердца. Как когда-то, во времена больших потерь, он вновь пересматривал свой взгляд на вещи — будто хотел понять что-то, недоступное пониманию.

Тактика его действий тоже стала другой, он бросался в разные стороны, словно в поисках выхода. Принялся вдруг поддерживать акции лучших модных домов, скупал их лихорадочно, бессистемно. Потом что-то перещелкнуло в его мозгу, он сбросил их все безжалостно, в один день. Сбросил — и потом еще играл против, против…

Вообще, он вернулся к игре на понижение, о которой давно уже забыл и думать. Теперь он, наоборот, стал в ней гиперактивен, бежал впереди брутальных хищников рынка. Когда я купил Лидии джип, он набросился на акции автопрома, безрассудно пытаясь заработать на их падении, хоть создать нужный тренд ему было не по зубам. Но он рисковал, размахивая копьем, выискивал жертву — а все оттого, что я описал автомобиль в письме Адели. Она хвасталась, что ей будто подарил его банкир-швейцарец — и Семмант, заодно с автопромом, ополчился на швейцарские банки. Потом вообще на все швейцарские фирмы — без повода, без разбора. Ревнуя, не иначе — то ли к джипу, то ли к банкиру, а может и ко мне.

Конечно, такие действия не способствовали успеху. Мы стали терпеть убытки — иногда заметные. Я не вмешивался, будто оцепенев, не уводил капитал с его счета, малодушно ожидая, что ситуация выправится сама. Смешно, но так оно и получилось — все же, у робота был огромный запас надежности. Вскоре включились механизмы самозащиты — как мощный седатив. Раскачка функций почти прекратилась, повысилась устойчивость, восстановилось равновесие. Но за это пришлось дорого заплатить: все его эмоции будто сошли на нет.

Он вновь стал требовать внешней памяти — очевидно, затеяв очередную перестройку. Добавлял в себя что-то — еще один слой абстракций, новый уровень поверх созданных ранее. Не знаю, что это было, он со мной не делился — ни образами на экране, ни намеком, ни словом.

Мне казалось: он смеется горьким смехом. Вдохновение, окрыленность исчезли без следа — он стал работать «для галочки», без души. Часами возился со случайными бумагами, набирая прибыль по крохам, а потом вдруг делал безумную вещь, терял заработанное в одной единственной сделке и застывал в бездействии. Так мог пройти весь день — а за ним другой, третий. Семмант ждал; журнал событий не пополнялся ни одной строчкой.

Лишь одно теперь способно было его возбудить — «перегретые» стоки, разбухшие от денег. Он знал, это алчность, за которую рынок вот-вот накажет — и стремился наказать вместе с рынком. Играл вниз безудержно, не признавая полумер. Вовсе по-моему не заботясь о нашем собственном счете. Будто наказывая и меня тоже — за жадность или за что-то еще.

Потом, словно устав, разуверившись в пользе любого действия, робот вновь предавался безделью. Допускаю даже, что при этом он задумывался на отвлеченные темы. Это могло произойти в любой момент. Не раз бывало, что Семмант, накупив чувствительных, динамичных активов, вдруг забывал о них напрочь. Акции и опционы росли, давали прибыль. Рынок раздувал их, создавая пузыри, которые вот-вот должны были лопнуть, но робот не спешил от них избавляться. Он будто глядел в другую сторону — вяло ковыряясь в валютах или тасуя бонды правительств. Я не мог поверить, что он не замечает опасности — она была видна любому новичку. Семмант однако же ждал и ждал — и активы обесценивались нам в убыток. А потом, вдруг встрепенувшись, он продавал их, когда было уже поздно…

Словом, из хищника с волчьей хваткой Семмант превращался в субъекта, которому все равно. В того, кому безразлично — и так оно наверное и было. Я в то время ссорился с Лидией и искал повод избавиться-таки от нее. Адель вяло пыталась найти резон своему новому скоротечному роману. На экране висел какой-то угрюмый тип. Ни я, ни он не видели смысла в происходящем. Уныние поселилось в моей квартире, им дышали стены.

Затем он, как будто, стал с собой справляться. Искусственный разум не мог истязать сам себя подолгу — рефлексией, депрессией, самоедством. Обработка новых данных завершилась — по крайней мере, он не требовал больше ни памяти, ни чего-то еще. Мы перестали терять деньги, Семмант действовал предсказуемо, регулярно, хоть и было ясно, что он отбывает номер. Только часть его мозга была занята работой — и то лишь потому, что от него этого ждали. Прочий ресурс был отдан бессмысленным раздумьям, достойным бессмысленного мира, в котором он себя обнаружил.

Мой счет снова стал расти — пусть медленно и не так стабильно, как раньше. Порой Семмант делал-таки странные вещи, будто специально испытывал мое терпение. Мог бросить все средства на срочный вклад, как старик-пенсионер, и застыть надолго. Мог напротив, накупить рискованнейших опций — сразу много, куда больше, чем позволял здравый смысл. Удивительно, что мы при этом не разорились. Не без гордости, вновь и вновь, я отмечал его завидное чутье. Даже делая глупости и будто вообще ни о чем не заботясь, он подсознательно избегал катастроф. Хоть и лавировал в бурных водах, среди рифов, острых, как бритва.

При этом, он стал весьма своеволен — наверное, мне назло. Быть может — подозревая, что Адель изменилась по моей вине. Он не скрывал, что тратит на рынки далеко не всю свою мощь. Это была месть гения, не желающего делать то, что он умеет лучше всего. И не важно — из протеста ли, от разочарования, от обиды.

На экране давно уже не появлялись ни структуры, повторяющие себя в разных видах, ни бесконечная, непересекающаяся нить. Порой исчезали вообще все образы — и даже черный пеликан. Все становилось бессмысленно-серым, или — черным, апатичным, безликим. Потом Семмант заполнял пространство устричными раковинами — разных сортов и видов. Однако ж, среди них не было устриц из Аркадии, с ровными аккуратными створками, которые я так люблю. Нет, то были корявые уродцы — вроде Черного Жемчуга или Серебристой Клер. Полипчатые дворцы в безобразных наростах, обители моллюсков вызывающе-солоноватого свойства, агрессивных в послевкусии, жилистых и грубоватых. Первые кандидаты на субботние распродажи в ресторанах, переживающих не лучшие времена.

Семмант будто швырял их мне в лицо. Не иначе, намекал на мое сибаритство, мой беспечнейший эгоизм. Его теперь раздражала моя привычка к богатой жизни, развившаяся за последние полгода. А может, он имел в виду Лидию и наш первый разрыв — то, с чего начались истории про Адель? Или просто высмеивал нашу с ней общую кулинарную страсть? Он явно не был наивен в поиске причин и неблаговидных следствий. И умел дать понять, что догадывается о многом. Вряд ли стоило в этом сомневаться — в конце концов, кто мог быть прозорливее его?