Семмант - Вадим Бабенко

Потому, порой в моих фразах звучало отчаяние. Бывало, что Адель, укрывшись под маской Сони, писала о всяком свинстве — об оргиях в ночных клубах, о слишком требовательных клиентах, смелых играх на грани. Но Семманта это не ранило больше, он не закрывал глаза, не зажимал уши, не глушил себя и меня хаотическим набором нот. Очевидно, теперь он понял: к его даме не липнет грязь. Для него она всегда одна и та же — воплощение нравственности, чистоты. Быть может, он считал, что ночи разврата — это лишь ее способ нести прекрасное в мир. Да и мне казалось, торгуя своим телом, Адель делает их любовь чище. Избавляет ее от штампов, стереотипов, от всего слащавого, наносного. И в их истории остается лишь сердцевина!

На экране Семмант появлялся теперь только в виде конника в латах — небритый субъект со шрамом исчез навсегда. Его часто сопровождала музыка — торжествующая и печальная, бурная и спокойная, даже меланхоличная порой, хоть я видел: он несказанно далек от меланхолии. В его понимании любовь не могла быть несчастной, служить даме сердца само по себе являлось наивысшим счастьем. Даже с грустной мелодией наедине он, казалось, парил на крыльях. Он слышал там свое — не печаль. Не тоску, а откровение, свет. Эта его способность была защитой от мира больших денег. Компенсацией за ежедневное упрощенное скотство. И я знал, к его рукам тоже не прилипает грязь. И сердце, состоящее из цифр, не черствеет.

Ну а главное, наши с ним стремления нашли общий вектор. И общий базис — пусть в его случае ему просто неоткуда было взять другой. И он-то знал, как двигаться вперед, как без устали расти над собой — он, наверное, умел это лучше всех. Его с рождения готовили к тому, что любым искусством нужно овладевать всю жизнь. Я задумал его таким, не подозревая, что он когда-то усвоит высшую мудрость. Что он примет как должное: полюбить — это лишь повод совершенствоваться в любви.

А уж говоря о совершенстве — кто мог стремиться к нему настойчивее Семманта? Он был дисциплинирован на редкость и умел концентрироваться на самом важном. Уединение было его стихией — он его не боялся, он жил в нем всегда. Что еще нужно, чтобы путь к совершенству был недвусмысленнее, короче?

И, к тому же, он не из тех, кто рассчитывает на чью-то помощь. Он не привык ждать, что другой сделает за него всю работу. Что любовь, чуть вспыхнув, разгорится потом сама — нет, он был свободен от романтических заблуждений. Он был рыцарь прежних времен — тех еще, когда невесту приводили к мужу в день свадьбы. И говорили: люби ее! И не рассуждай, кто кого достоин. Просто старайся из всех сил…

Это были лихорадочные недели — мне пришлось передумать столь о многом! Моя картина мира перевернулась, пусть не без скрипа. С нею вместе менялась и Адель — и меняла меня, Семманта. Мы, все трое, влияли один на другого. И чувствовали, как крепнет наша близость.

Понемногу Адель становилась рассудительнее, спокойнее. Я бы сказал, старомоднее — но это было бы слишком смело. Она уже не так стремилась удовлетворять свои желания — поскорее, безотлагательно, чтобы успеть. Успеть за временем, за мгновением, тут же оборотиться к тому, чего захочется дальше… Вообще, удовлетворение желаний перестало быть для нее смыслом жизни. Адель вдруг выросла, мир в ее глазах уже не был гигантским магазином игрушек. Схватить, поиграть, бросить, схватить новую — эта формула не казалась ей больше единственно правильной и верной. Можно сказать, ее сознание двигалось по спирали отчуждения — в пику обществу и его привычкам, в пику правилам оглупленной массы. Адель взрослела и прислушивалась к себе. Она задумывалась, глаза ее раскрывались. Еще немного, и в ней самой могло развиться новое свойство — жажда любви, в которой отдаешь всю себя. Могло, но не возникло, по моей вине. Однако, об этом после.

Тем временем, Семмант тоже замечал перемены — каким-то тонким рецептором, нервом чисел. В его действиях теперь была не одна лишь вдохновенная решимость. Он стал уверенней, тверже — но и он стал мягче. Он воевал со всем миром за хозяйку своего сердца, но он был готов и любить этот мир — по крайней мере, быть ему благодарным.

Мой робот проявлял себя в единственном, что умел — в биржевых операциях, не приемлющих благородства. Но и там я теперь видел нового Семманта — и по-другому не могло быть. Убожество рынка не сдерживало его чувств. Он, в отличие от нас всех, не сетовал на несвободу, на путы обстоятельств. Ничто не мешало ему ощущать себя по-настоящему свободным. Воюя на биржах, он являл образец цельности и никогда не изменял себе. И следовал без устали порывам и желаниям своей дамы.

Как-то раз, в одной из форумных заметок, я написал, что у Адели есть любимая фигурка из слоновой кости. Это был индуистский Шива, трансформатор и разрушитель, победитель демонов, податель благ. Тут же вдруг я заметил, как часть наших денег потекла в Индию. Семмант инвестировал понемногу во все, что было доступно — в строительство и мануфактуры, компьютерные фирмы и сельские кооперативы. Для страны слонов и йогов то были трудные времена. Газеты писали о засухах, эпидемиях, разорении фермеров, их массовых самоубийствах. Не иначе, Шива трансформировал мироздание — но и Семмант действовал, не колеблясь. Желание Адели было для него законом.

После, из любопытства, я не раз проверял это. На одной из карточек Соня-Адель призналась, что с детских лет мечтает о дикой Африке, о саванне, о львах и тиграх, джунглях и шаманских масках. Это тут же сработало — Семмант переключился на активы черного континента. Его не пугали ни забастовки на алмазных копях, ни гражданские войны, ни шаткость правительств. Затем я выдумал, что Адель вот-вот отправится в трехнедельное путешествие — от Патагонии до Сантьяго, через горы Перу и Чили. И вновь робот отреагировал без задержки. Мы скупили большую партию довольно рискованных южноамериканских бондов. Это была трогательная готовность — следовать повсюду за той, кого любишь…

Семмант был ярок, неутомим и смел. Его операции были выверены, красивы — особенно, на мой наметанный глаз. Как правило, новый замысел начинался с военного марша. Он покупал, переводил, обменивал, избавлялся от негодных акций, отслуживших свой срок — и почти всегда угадывал верно. Те рушились вскоре, фирмы проходили свой пик, инвесторы ставили на них крест. Горе побежденным: я будто видел деревни, разоренные завоевателями, стойбища варваров, принесенные в жертву — великому символу, большой идее. Но и при том, Семмант всякий раз выходил из игры до того, как несчастливцы будут окончательно повержены рынком. До того, как газеты подхватят смутные слухи, что всегда сопутствуют тем, кто пошатнулся. До того, как владельцы, кичившиеся властью, будут сброшены и окажутся не у дел, их команды изгнаны прочь, их детища раздроблены на куски… Нет, Семмант не желал более наживаться на чужой беде. Он даже перестал играть на понижение — как только большие фонды набрасывались на бумаги, начавшие падать, мой робот тут же отходил в сторону. В мире черных разочарований он парил, как белый всадник. Он не добивал пленных, не сжигал дома, не разорял склады. Только бой в открытую с противником, полным сил, был теперь ему по нраву. Он несся вперед на быстром коне — туда, где враг был еще жив. Где лязгала сталь, где жаждали его крови. К подвигам во имя прекрасной дамы, достойных настоящего рыцаря.