Гипнотизер - Андреас Требаль

— А что же с птицами? — спросил я.

— Это были ее демоны.

— Демоны?

В ответ прозвучало лишь серебристое позвякивание ложек. Попытавшись разобраться в безудержных фантазиях Мари Боне и представить себе обычных скворцов в роли демонов, я невольно склонился к мысли о том, что, может быть, разум Мари вновь помутился? Может быть, ей нужна помощь? И тут я словно пробудился. Обеспокоенно взяв Мари за руку, я заглянул ей в глаза. Чуть сморщив лоб, она сосредоточенно уставилась куда-то поверх меня, словно в надежде отыскать подтверждение или же опровержение сказанного ею.

— Нет, — наконец сказала она и высвободила руку, — я все верно сказала. И вам нечего опасаться, что мне снова пора в Сальпетрие.

— Но, Мари…

— Вы хотя бы попытайтесь понять меня, Петрус. Кстати, я забыла сказать, эти птицы вовсе не предназначались для продажи. И знаете почему? Потому что это демоны, оперенные души, дающие торговке жизнь. Синица — демон, дающий возможность задержаться где угодно, малиновка — демон одиночества и мелодичных напевов, демон, скрывающийся в воробье, отвечает за покорность и послушание, за готовность питаться крошками с мостовых города.

— Очень и очень занятное толкование, Мари…

— Еще бы! И на самом деле занятное. Но то, что я надумала завести дома скворца, никак не связано с этим событием. Я завела его, чтобы хоть с кем-то можно было общаться так, как мне хотелось бы. И если Бог на сей раз соблаговолит… то малышке или малышу посчастливится насладиться его трелями.

— То есть… Вы хотите сказать, что ждете ребенка?

— Я и сама не могу понять, как все произошло, — призналась Мари Боне. — Полтора месяца назад он после обеда приходит сюда и говорит: «Милая, мне все-гаки хочется ребенка. Но как, если…» «Так что же, ты разучился, что ли?» — спрашиваю его. «Да нет, но… — замялся он. — Ну, тогда возьми да сделай нам ребенка». Он упал на колени передо мной… А потом мне было так хорошо, так легко. Все былые депрессии делись куда-то прочь. И теперь я больше похожа на меланхолика в эйфории.

Я, запинаясь, выдал обычное в таких случаях поздравление. Мари Боне, пожав плечами в ответ, зажгла еще одну свечу и стала относить посуду в кухню. Складывалось впечатление, что она обрела несколько более земную, грубоватую ипостась, подумалось мне. И при этом она такая нежная, будто из любовной оды. А что касается образов ее мира, тут она вполне может поспорить с любым прорицателем.

— Мари, я совершил ужаснейшую ошибку, — крикнул я ей, когда она уже была на кухне, и тут же снова уселся в кресло, не ударяясь в расспросы и поуютнее укутываясь пледом. — Моя консьержка утверждает, что долг мужчины — беззаветно любить женщину. Я люблю Марию Терезу, но додумался у нее на глазах наброситься на ее дядюшку и чуть было не придушил его. И еще одно: мне удается гипнотизировать людей взглядом, голосом и вообще своей риторикой — и все же я никак не могу отделаться от ощущения, что все это как-то впустую. Очень напоминает скуку. И притом точно знаю, что, ставя себе подобный диагноз, лишь впадаю в самообман. Потому что всего-то пару дней назад был полон надежд получить кредит на открытие собственной практики.

— Одну минуту, Петрус. Тут мне кое-что пришло в голову.

Мари Боне вернулась с тарелкой с остатками рождественского печенья. После этого ненадолго исчезла в спальне. До меня донеслось шуршание платьев, и я невольно спросил себя, насколько же глубоко Мари Боне постаралась упрятать свою женственность. Сейчас разыгрывает передо мной этакую непринужденность, думал я, дескать, уважает, но отнюдь не любит своего мужа. Почему она не закрыла за собой дверь? Что это, умысел или же просто забывчивость? Может, ей хочется, чтобы я стал за ней подглядывать?

С минуту из спальни не доносилось ни звука. Я поедал печенье и напряженно вслушивался. Ни звука, казалось, Мари Боне обратилась в соляной столб во время переодевания. Дышать стало труднее, сердце учащало бег. Звездочка печенья раскрошилась у меня в пальцах — и тут скрипнула половица, а в следующую секунду раздался сдерживаемый, негромкий кашель. Потом послышался звук выжимаемой губки, и после этого Мари Боне вернулась в комнату. От женщины исходил запах фиалковых духов.

— Заставила вас дожидаться.

Я не сомневался, что верно истолковал донесшиеся до меня звуки, однако Мари Боне вела себя так, будто ничего не произошло. Но даже в тусклом мерцании свечи я смог разглядеть, что лицо женщины разгладилось, посвежело.

— За вами в Шарентоне укрепилась слава человека слишком уж доброго, мягкосердечного, — заговорила она. — Вы от этого мучитесь и сами это хорошо знаете. Несправедливость и подлость легко ранят мягкое сердце, и оно кровоточит. Именно это сейчас и происходит с вами. Послушайте, Петрус, вы помогли мне совершить путешествие по своему «Я», я имею в виду, что и вам такое путешествие пришлось бы очень кстати, только важно верно выбрать пункт назначения. До сих пор вы обходились со своим даром, как поденщик. Тут пациент, там пациент, чуточку игры, пока не появилась Ла Бель Фонтанон. Но все это не имеет к вам никакого отношения. Все произошло даже помимо вашей воли. А в тех случаях, когда речь заходит о ваших глубинных чувствах, то есть о любви, тут ваш дар обречен на фиаско.

Мне оставалось лишь согласиться с этой женщиной. Кивнув, я в один присест умял два печенья. Мари Боне говорила со мной с оттенком превосходства, жестко, очень по-мужски. Ведь внешне, рассуждал я, это ни дать ни взять козочка, но какая проницательность, какой ум! Я уже стал подозревать, что она подсознательно переносила свои материнские чувства на меня, человека взрослого, с тем чтобы вытеснить росшего в ней ребенка.

— Мари в образе газели, разгуливающей на поляне своих фантасмагорий, — такой вы нравитесь мне куда больше. Могу предложить вам прогулку. Хотите? Однажды вы мне описали, как сидите у ткацкого станка будущего, и при этом предугадали катастрофу семейства Суле. Что же готовитесь предугадать сейчас?

Мари Боне с радостью поддержала мою идею. Я заставил ее размотать клубок, своего рода нить Ариадны, которая должна была служить ей ориентиром на период нахождения в трансе. В момент, когда наши с ней образы совпадали, Мари предстояло завязать узелок. И когда в начале нашего совместного странствия она окажется на моем шезлонге в Шарентоне, то должна была обвязать нить вокруг тела.

— Вы же помните, как я склонился над вами и пробовал пульс. Если у вас есть желание, просто возьмите да впрыгните в мой взор. Ничего страшного, вы ведь скреплены нитью с настоящим, и в любое время вам стоит лишь протянуть руку и нащупать узелок.

— Я пытаюсь.

— И что?

— Ничего не получается. Да и как? Я чувствую вас, ощущаю ваш запах, слышу вас, но я ведь не предсказательница будущего.

— Тогда возвращайтесь.

— Уже возвратилась, я у себя в спальне…

— Мари, я слышать этого не желаю.

— Ладно. Куда теперь?

— Возьмите нить и забросьте ее туда, откуда она может быть связана с вами: к себе в живот.