Гипнотизер - Андреас Требаль

Ее слова способствовали обретению мной мужества, и я даже смог подняться со стула. С помощью мадам Бершо я все же добрался до спальни. Медленно, словно подстреленный боец к укрытию, я, осторожно переставляя ноги, продвигался к кровати. Я понимал, что мадам Бершо прониклась ко мне симпатией после того, как я однажды напоил ее бодрящей микстурой собственного изготовления — пресловутой водицей бесстрашных. Ко мне она была настроена столь романтично, что в предрождественские дни только и делала, что пекла разные разности. Три или даже четыре дня подряд я получал по тарелке печенья, каждый раз разного. Стряпня мадам Бершо была умело приправлена, хотя и чуть солоновата…

В спальне я присел на край кровати и закрыл лицо руками. Так я просидел несколько минут, обдумывая случившееся и желая лишь одного: не существовать, ничего не ощущать и не переживать. Но я слышал, как мадам Бершо принялась что-то искать в моем буфете. И, что самое странное, мне было приятно наблюдать, как она, открыв и снова закрыв с полдесятка дверец и ящичков, нашла бокал, а потом и откупорила бутылку вина. Я слышал, как плещет вино, выливаясь в бокал, и ждал, пока мадам Бершо подаст мне его.

— Налейте и себе, что ли, — шепотом попросил я.

— А знаете, не заставлю вас повторять дважды, — прозвучал радостный ответ. Шагнув к буфету, она тут же вернулась с наполненным бокалом. — За ваше здоровье, месье Кокеро!

Я кивнул и залпом осушил бокал.

— Ничего, все у нас получится.

Мадам Бершо пожелала последовать моему примеру, однако, поперхнувшись, закашлялась и потом долго утирала слезы.

— Послушайте меня, — продолжал я, дождавшись, пока она вновь наполнит наши бокалы. — Все это от лжеуспехов. Как бы я себя ни оценивал, дарование мое скорее проклятие, нежели благословение. Я попытался избавить Себастьена Суле от навязчивой идеи, внушая ему те или иные образы, и что же? В результате гибнет его сестра Эстер. В публичном доме с одной из девушек по моей милости случился истерический припадок, графине тоже не прошло даром путешествие в мир, который я ей внушил. Я предчувствовал момент ее смерти, мадам Бершо. Верите вы мне или нет: я слышал вчера, как графиня Элен Карно позвала меня. Так что теперь мне остается жить в предчувствии, что еще одна моя бывшая пациентка погубит свое еще нерожденное дитя. И это не просто домыслы истомленного жизнью неврастеника. А остальные случаи гипноза? Дикость, и больше ничего! Я дошел до того, что заставил мальчишку зализывать раны от крысиных укусов на своей собаке — что уж тут скажешь!

— Я понимаю вас.

Мадам Бершо, кашлянув, допила вино. Собираясь с мыслями, она промокнула салфеткой уголки рта. Я устремил на нее умоляющий взгляд, теша себя призрачной надеждой, что ей удастся отыскать нужные слова, которые облегчили бы мне душу. Отчаяние мое было безграничным. Тем не менее я воспринимал как благо, как чудо, что эта простая, изнемогавшая от чахотки женщина в те часы оказалась рядом.

— Если я говорю, что понимаю вас, месье Кокеро, то оттого, что и я такая же, как и вы, мягкосердечная. Наш брат всегда готов упрекнуть себя лишний раз, если что-то там не удается или удается, но не так, как мы задумали. Вы готовы стыдиться своего дара, я же обречена иметь дело со своей болезнью. Да, у меня туберкулез, и двадцать лет назад я по доброте душевной призналась в этом своему возлюбленному. Как же он поступил? Расторг помолвку. А как поступила я? Вместо того чтобы извлечь из этого урок, научиться обманывать мир, как он обманывает тебя, я стала стараться вдвойне оставаться доброй. Болезнь моя усугублялась, и по мере того во мне росло стремление успеть сделать как можно больше добра: я и вела хозяйство у одного пастора, и работала деревенской повитухой, помогая детям бедняков появиться на свет, ухаживала за сиротами. Твори добро — вот принцип, который придавал мне в жизни силы. И я говорю вам это только потому, что и у вас дело обстоит так или примерно так. Но отчего мы такие? Да потому что нас снедает чувство вины. Мы знаем, что когда-то совершили ошибку, только у нас не хватает смелости признаться себе в ней. Вот потому-то мы и стремимся быть всегда хорошими, добрыми, Порядочными, отзывчивыми. А если нам почему-то не удается, то сразу же появляется чувство своей никчемности, неполноценности. Вам, месье Кокеро, самому предстоит отыскать совершенную вами ошибку. Моя состояла в том, что я девчонкой вопреки своей воле согласилась избавиться от ребенка. И вот это тяжким грузом лежит на моей совести, но еще больше мучит меня, что жители деревни столь сурово осуждали моего возлюбленного, что он вынужден был бежать аж в Америку. И по сей день о нем ни слуху ни духу. И если с ним случилась беда, так опять-таки по вине моей бабской распущенности. Верно говорится в Библии о первородном грехе, не так ли? Наверное, все так и есть.

Утерев слезы, мадам Бершо улыбнулась. Она еще никому об этом не рассказывала, ни одному человеку, добавила она, но уже достигла внутренней гармонии, почти разобравшись в себе. И к концу жизни надеется разобраться окончательно.

Услышанное буквально околдовало меня. Крайне важный для меня вопрос, говорила ли эта простая женщина правду, был прост, как и ответ на него, — да, мадам Бершо права. И пусть она была не прорицательницей, а консьержкой, и то, что рассказала мне, — исповедь простой женщины, мадам Бершо куда ближе подобралась к тайникам жизни моей, чем кто-либо еще в этом мире. Я был будто опьянен и отрезвлен одновременно, витая между глубоким сном и совершеннейшей явью. Я вкушал горечь и сладость, ощущал удивительную легкость и тяжкий груз на плечах. Поднявшись, я уселся, потом попытался встать и снова бессильно рухнул на край постели. Инертность и пробуждение, свет и тень удерживали мою душу плотными сетями — но близился момент, когда я должен был прорвать эту сеть, пробудить себя к свободной жизни.

Мадам Бершо взяла свой бокал, я — свой. Глядя друг на друга, мы выпили, после чего я резко поднялся и подошел к окну. Сколько раз мне уже приходилось видеть четверку этих серовато-коричневых кошек, тайком наслаждавшихся просачивающимся сквозь щели окон теплом. Блаженно жмурясь, они иногда приоткрывали глаз или оба, а теперь вдруг словно по команде уставились на меня недоверчиво и, как мне показалось, понимающе. Готов ли ты наконец выступить в роли рыцаря и справиться со своей раздвоенностью, вопрошали эти взоры. Ибо ты раздираем присущей тебе добротой и любовью к Жюльетте и ненавистью к аббату и осознанием своей вины в смерти сестры.

— Мы с сестрой рано осиротели, — начал я свое повествование, — поэтому нас издавна связывала особая душевная близость. Она была миленькой девочкой, на три года старше меня и со всем меня превосходила. Родись она мальчиком, ей бы давно быть в министрах. Единственное, чего у нее не было, так это моего гипнотического дара, который мы с ней предпочитали держать в тайне. До тех пор, пока Жюльетта однажды не решила похвастаться об этом своей подружке Рагне. Я тут же продемонстрировал свои необыкновенные способности тем, что попытался загипнотизировать Рагну, чтобы та зациклилась на чтении одной из библейских строк: «И был свет». Но Рагна оказалась не из внушаемых. Нас с сестрой высмеяли, за что Жюльетта наградила меня презрением. Помню, как я тогда страдал от неудачи и дожидался случая отыграться. И случай вскоре представился. На празднике вина Жюльетта втрескалась в одного студента по имени Жюльен. Тот отшил ее, поскольку его куда сильнее занимала подружка Жюльетты Рагна. Но повеса крепко засел в голове у Жюльетты. Она без ума влюбилась в этот двуногий фаллос, забавлявшийся тем, что держал на длинном поводке всех девчонок, включая и Рагну. Жюльен просто играл с ними, изображая из себя ловеласа, сердце которого способно вместить тысячи женщин.