Отроки до потопа - Олег Раин

Это уже был камень в огород Сереги. Парнишка насупился.

— Точно! — поддержал кто-то. — Долбанулся бы, и кашу опрокинул. Голодные бы домой ехали.

— Не в каше дело! — Паша вновь вернул монолог в ускользнувшее русло. — Наше дело с Вованом — летать вас учить, а не хоронить! Вот рухнул бы Тарасик, и лишилась бы родина поэта.

— Не все же, блин, поэты! Серега вон — не поэт.

— А хоть бы и не поэт, все равно жалко вас, идиотов…

На «идиотов» народ дружно заржал.

— Кстати, Тарас, как у тебя фамилия? — спросил кто-то.

— Кареев у него фамилия.

— Надо срочно менять! У всех, кто по телеку, должно быть что-нибудь звучное. Типа — Бенедиктов, Максаков или Слуцкий…

— Да ладно! Кареев — тоже нормально!

— Для жизни, может, и нормально, а для эфира не годится. Прикольное что-нибудь нужно…

Тут же хором принялись судить да рядить, какой псевдоним взять Тарасику. И Серега вместе со всеми тоже напрягал связки, спорил и кричал, предлагая один вариант за другим. Тарасик глядел на них озадаченно, но видно было, что ему приятно столь бурное участие в его судьбе. И как у Лидочки, на щеках у юного поэта тоже цвел стеснительный румянец. Да и все они были в этот вечер румяные — от близкого костра, от вкуснейшей каши, от пережитых впечатлений. Попеременно Паша с Володей затевали склонять летунов, припоминая допущенные за день промахи, но никто и не думал на них обижаться.

Под занавес Серега преисполнился таких теплых чувств к окружающим, что на полном серьезе предложил Тарасику сочинить музыку на его стихи.

— Вот это дело! — порадовался Паша. — Песни — дело более хлебное, чем стихи. Вдвоем и посочиняете в клубе. Аппарат, чую, чинить вам не один вечер. Так что успеете спеться…

Обратно ехали на Стасиковых «Жигулях», — на заднем сидении Серега, здоровенный рюкзак и Тарас Кареев. Впереди — Лидочка и Стас. Все устали, но дорога все равно получилась волшебной. Потому что на правах друзей (или братьев?) Лидочка позволяла то одному до другому поиграть своей чудной косой. Конечно, они дурачились, но что-то в этом таилось особенное — почти интимное. То есть так оно, верно, и было. Сегодняшним вечером, несмотря на Тарасикову Анжелку, несмотря на Серегину Еву, оба они немножко были влюблены в Лидочку. В зеркальце заднего вида Стас, конечно, наблюдал за всеми их мальчишечьими заигрываниями, но не ворчал и не ругался. Похоже, в собственной неотразимости этот шкафоид был уверен на все сто.

Сначала подбросили домой Кареева, потом высадили у подъезда Сергея. Поднимаясь по лестнице на родной этаж, Серега пусть с оглядкой, но оглаживал ладонями стены и неведомо кому говорил «спасибо». Еще одно чудачество — как следствие небывалого дня. Потому что огромная и всесильная планета впервые спасовала, выпустив мальчугана из своих гравитационных объятий. А может, намеренно выпустила, позволив в полной мере прочувствовать различие двух стихий, лишний раз напомнив, что цари природы — они только на словах, уступая по множеству позиций тем же пташкам-букашкам, летучим мышам и белкам-летягам. Единственное, о чем стоило по-настоящему сожалеть, что в этот день с ним не было его друзей, не было Евы. А еще, Серега не сомневался, сегодняшней его победой гордился бы папка. Его сильный и любящий папка, которого давно уже не было, но который, возможно, как раз и помог им сегодня не свернуть шею.

Английскому ребят обучали в трех разноуровневых группах. В первой обретались, разумеется, сливки класса — все тот же Сэм, Анжелка, Тарасик и прочие вундерпупсы. Вторую группу именовали кефирной, хотя с такой ролью многие были не согласны, и на различных олимпиадах вторая группа нередко шла вровень с первой. Зато насчет третьей двух мнений не существовало. В нее сливали и сбрасывали весь балласт. И Краб, и Гоша с Шамой — короче, вся троечно-двоечная братия оседала в ней, как грязь на донышке стакана. То самое, что именуется отстоем. Учителя в третьей группе тоже менялись, как в детском калейдоскопе. Никто долго не задерживался. Тех же самоубийц-практикантов третья группа прожевывала и выплевывал в пару занятий. Наверное, специально для такого контингента Аврора и нашла однажды Соболиху.

То есть звали молодую, раскрашенную и разряженную в пух и прах училку Виола Игнатьевна, но, конечно, такого упаднического обращения никто себе не позволял. Поначалу Виолу Игнатьевну пробовали звать Гнатьевной, но как-то не привилось. На сладкозвучную Виолу училка тоже не тянула — вот и родилось более точное и звучное: Соболиха. Увы, Виола Игнатьевна обожала соболей и, едва дожидаясь первых холодов, тут же напяливала на себя соболиный берет и соболиную шубку. Даже варежки у нее были особые — на том же соболином меху. Антон как-то подсчитал и прикинул — получалось, что носит на себе учительница целую стайку зверюшек — десятка два, а то и три с половиной убиенных экземпляров.

— Прикинь, какой за ней тянется звериный шлейф. Не аура, а целое кладбище! — восклицал он. — С такого любой свихнется.

Он оказался прав. Соболя были тому причиной или что другое, но Виола Игнатьевна по части голосовых данных могла вполне состязаться с Авророй Георгиевной. Правда, толку от этого было чуть. Гера рассказывал (а он, увы, тоже принадлежал к третьей группе), что урок обычно начинался с кислого предисловия, в котором Соболиха выражала уверенность в том, что сегодня они наконец позанимаются нормально, без хамства и идиотских выходок, без мерзких вульгарных словечек. Сказанное на русском она тут же повторяла на английском, и чудная иноземная дикция — да еще в исполнении накрашенных пунцовых губ Виолы Игнатьевны — немедленно провоцировала чей-нибудь гогот. Соболиха заводилась, как добрая иномарка, — с пол-оборота. С места и больно она метала в гогочущего какой-нибудь вещью. Обычно мазала, но вещь (а это могла оказаться и сумочка Соболихи) немедленно реквизировалась в пользу группы. Учительница забывала об английском и, закусив удила, пускалась в галоп. Попросту говоря — орала и пыталась ударить тех, кто пробовал ее перекричать. Иногда с ней играли в пятнашки, а иногда и в игры посложнее. Например, ту же сумочку энергично перебрасывали друг другу с одной парты на другую. Колотя направо и налево маленькими кулачками, училка бегала за сумочкой, совершала немыслимые кульбиты и прыжки. Ноги у нее были длинные, спортивные, и, разумеется, ребятня восторженно завывала. Обычно сил у Соболихи хватало надолго, — раньше уставали сами ученики. Правда, уставали не от беготни — от хохота. Когда однажды Гоша покусился не на сумку, а на берет — вещь почти святую для Виолы Игнатьевны, он был едва не убит на месте. Потрясенная тем, что ее пушистое соболиное сокровище оказалось в грязных руках двоечника, Соболиха просто треснула его цветочным горшком по макушке. Само собой, горшок раскололся, голова выдержала. Но осыпанный землей Гошик, конечно, рухнул на пол, очень искусно изобразив умирающего. Дело чуть было не дошло до искусственного дыхания, и раскаявшаяся Виола Игнатьевна уже опустилась на колени возле «бездыханного тела», но в последнюю секунду притворщика разоблачил завистник Васёна. К слову сказать, позже такой же трюк пытались повторить другие ученики, но опытная Соболиха на цветы более не покушалась.