Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

на спиртное и в общем-то уклонились от сути. А уклонились не без умысла с моей стороны. Теперь-то мы возвращаемся к этому, но цель моя не так обнажена, как сначала.

— Где был? — переспрашивает Ярый; не заметно, чтобы напрягал память. — В хате. Целый вечер. Не выходя.

Не собираюсь ни в чем уличать его; помнит? — ну и отлично, что помнит; для нас памятливые — находка. Теперь можно и напрямик: про гостя.

Ловчила стал бы разыгрывать из себя изумленного и ничего не понимающего, но этот, видно, решил не ловчить, а попросту все отрицать.

— Гостей не звал, — говорит. — И сами без спросу не шли.

Когда готовишься к допросу, приходится предусматривать любые ходы. К такому ходу я был приготовлен и, признаться, опасался его: гостя-то никто не видел. Ни этот Клетеник, стучавшийся в дверь, ни дежурная, которая отлучалась куда-то, ни Кузьминична, смывавшая кровь. Вся наша версия держится на госте, а доказать, что он был, нечем. Кузьминичну — в свидетели? Так это же сам Ярый сказал ей про гостя, и ничего ему не стоит от слов своих отказаться. Пошутил. Ни гостя не было, ни крови, Кузьминична — не слишком высокий авторитет в области экспертизы. Пролил человек чернила или краску, а мы подняли тревогу.

Протягиваю Ярому протокол дознания, а он о протоколе конечно же предупрежден. Чтобы соседи по комнате держали такое в секрете? Да я бы сам — будь этим Клетеником — скрытничать ни за что бы не стал. Разве Ярый для Клетеника преступник? Он и для меня не преступник, — о чем говорить!

Берет протокол брезгливо, читает бегло, а там полстранички, нечего и читать. Потому и дал, что для Ярого все равно не секрет, а мне важно, чтобы убедился: я с ним — без утайки.

Берет брезгливо и откладывает брезгливо, и в голосе тоже брезгливость:

— Подтверждаю.

А подтверждает, что такого-то числа в таком-то часу Клетеник стучался в дверь, а он не открыл. Еще бы такое не подтвердить! Подтверждает. Но запираться-то было, зачем? По какой надобности?

— Моральный кодекс напомните? — спрашивает.

Невеста в тот день была на заводе; ну что ж, не будем углубляться… Не будем касаться той сферы, в которую нам без крайней нужды вторгаться не положено.

Есть протокол свидетельских показаний Кузьминичны — это документ посильнее, но тоже для бывалого, видавшего виды серьезной опасности не представляет. Тут уж не полстранички — побольше, и — соответственно — читает он подольше, повнимательней. Но лицо у него каменное — как вошел и до сих пор: камень гладкий, коричневатый, отшлифованный. Ну, думаю, сейчас нанесет мне сокрушительный удар. И тогда только мы и начнем нащупывать эти самые точки соприкосновения.

— Трепливая старуха, — говорит он, а камень по-прежнему гладок, без единой трещинки-морщинки.

— Хотите, — спрашиваю, — очную ставку?

Не хочет.

Вот точка соприкосновения: никакой он не опытный, не бывалый, не видавший виды. Связался с уголовниками, подцепили его на крючок. Старая история: когда настало время отчитываться перед самим собой, сочинил для себя легенду, в которой истинное перепуталось с ложным. Риск. Мнимая удаль. Романтика якобы. Хлебнул той романтики в колонии, и она, к счастью, дала хороший урок. Она его бывалым не сделала, хитроумием не наделила.

— Давно на нарах не валялся, — говорит. — И сортиры не чистил. Загордел. Надо было самому пол смыть.

Эмоции нашему брату, как известно, противопоказаны. Я уважаю план, график, расчет; жесткая логика решения трудной задачи увлекает меня, как и всякого на моем месте. Но иногда не могу удержаться, чтобы не пренебречь этой логикой, и словно подсказываю выигрышный ход своему условному противнику.

— А вы учитываете, — спрашиваю, — что кровь в вашей комнате, как бы сказать… недоказуема?

Камень, гладкий камень.

— То ваша забота.

— Возможно, это была не кровь?

Он ничуть не озадачен моими попытками помочь ему, — не принимает, видно, это за чистую монету.

— Кровь, — говорит.

Помощь моя ему не нужна? Не нуждается в подсказках?

— Если кровь, — говорю, — то сами понимаете… Необходимо разобраться.

Гладкий камень.

— Разбирайтесь.

— Без вас, что ли?

Его упорство в общем-то объяснимо. Если, конечно, сказал Кузьминичне правду. Он кивает на протокол:

— Подтверждаю.

Есть еще и такая уловка: подтверждать все, что всплыло на поверхность, — и отрицать, что лежит до поры на дне. Но я твержу: нет, не ловчила. Нет и нет.

Было, стало быть, так: приперся некто, девятнадцатого декабря, между восьмью и девятью (вот откуда памятливость! — а я что говорил?) и вышла ссора: старые счеты; не пили, ни-ни! — счеты по личному, сугубо, это касается двоих, да еще касается и третьего, скажем для точности: третьей; достаточно для протокола?

Достаточно. Записываю.

— Ну и слово за слово, — говорит.

— Он вас, а потом вы — его?

— Нет, — говорит. — Я его.

— Нож не фигурировал? Или что-нибудь вроде?

Олимпийское спокойствие. Не верится даже, что такого можно вывести из себя.

— Не держу, — отвечает. — С дипломом я. Окончил курс наук.

— Ну вот, — говорю. — С дипломом. И с характером. С выдержкой. Как же это вас угораздило? Кулак — не аргумент.

— В тихом болоте, — отвечает. — Да. Угораздило. Допекло.

— Чем можете доказать, что это была кровь?

Вопрос парадоксальный — последняя попытка расшевелить его и, если хотите, вывести из себя.

Смеется. Расшевелил-таки — и то слава богу.

— Шутка? — спрашивает.

— Шутка, — тоже смеюсь. — Но в каждой шутке… — У него привычка не договаривать, и я как бы перенимаю ее. — Некто — это кто-то? Или никто?

Опять он суров — гладкий, отшлифованный камень.

— Нежелательно, — говорит. — Сугубо личные счеты.

— А нужно. Необходимо. Не для предъявления обвинений, а чтобы их снять. Распроститься по-хорошему. И, пожалуй, извиниться перед вами.

— Понимаю, — невозмутим. — А извиняться — лишнее. У меня своя работа. И у вас своя. Севка Кирпичников. «Сельмаш». Инструментальный цех. Лично дружим. Потому и нежелательно. Лично дружим и будем дружить.

— Жив-здоров?

— Не могу ручаться. С пятницы не встречались.

Тоже полезный штрих: повестка Ярому была вручена в субботу.

— Подтвердит?

— Да вы что?

Не ложится это в протокол и с точки зрения сухой формалистики не нужно для протокола, но я не могу отказать себе в удовольствии записать дословно. Вопрос: подтвердит? Ответ: да вы что? Мне кажется, в этом ответе весь Ярый. Эмоции ни к чему, но я ему верю. Да в сущности, это не эмоции, — пускай скептики почитают протокол.

Он и уходит от меня точно таким же, как вошел. Выходит, как, должно быть, из цеха. Поработали. Кое-чего достигли. У заводского ОТК претензий нет. Все нормально. А что еще требуется от работящих людей?

А