Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

волокитчики, а покуда жив, тихой жизни у вас не будет, хотя, если помните, речь у нас не так давно шла именно о тишине и о том, чтобы ваши девицы в присутствии клиентов не хихикали, болтая по телефону со своими хахалями. Оформляйте товарищам, сказал я, а затем пройдемся, поглядим, какие у вас сдвиги. Ах, вот как! Еще не успели перестроиться со дня опубликования фельетона? Подождем, значит? Сколько ждать: год? два? Вы о чем писали на имя редактора? О сдвигах? Некоторые сдвиги налицо? А кладбищенских рабочих я познакомлю с сотрудниками уголовного розыска, у меня там как раз приятели. Нету такой статьи? Плохо вы знаете Уголовный кодекс! Не ставить так вопрос? А как же его ставить? А если ставить так, то самому копать могилу? Давайте лопаты, сказал я, меня-то вы знаете, слов на ветер не бросаю, давайте лопаты, а завтра прочтете об этом в нашей газете. Я до того разъярился и с таким упорством настаивал на своем, что мои собеседники опешили.

А когда драндулет увез телят и младенцев по маршруту дальнейших тягостных формальностей, мы сели за круглый стол и потолковали спокойно, по-деловому. Кругом проблемы? А я, думаете, только сегодня на свет народился? Я, думаете, только песочить горазд, а голову над этим не ломаю? У меня, думаете, голова не болит? Давайте ломать голову вместе. Лопата свой век не отжила, а браться за нее охотников мало. Я утром на «Сельмаше» был — их бы обидел таким сопоставлением, вас не обижу — та же проблема и там. Я не инженер, не знаю, что предложить вам вместо лопат. Выкладывайте ваши соображения, — сформулируем, изложим, подтолкнем.

Они там, в телеателье, шагу ступить не могли без меня, пока тянулась эта мрачная процедура. А парикмахеры и парикмахерши — те вовсе устранились, только прислали венок. Мне беготни газетной хватало без того, но раз уж в это влез, надо было помогать. Сам влез — никто на меня не рассчитывал, никто понятия не имел, кто я и что я. Предполагали — родственник или сосед по дому. До самых похорон не видел я Геннадия и не старался повидать.

Бывают встряски, не столько ошеломляющие своей неожиданностью, сколько — необъяснимостью: эпицентр — за тысячи километров, а волна докатывается и до тебя. Я не старался повидать Геннадия и не пытался уяснить себе, почему докатилась волна.

Вынос был из морга.

Один автобус прислали, а с другим вышла задержка, я не уверен был, что понадобятся два; к выносу собралось человек десять — телевизионщики, кое-кто из соседей, но тем не менее роль главного распорядителя обязывала меня бежать к телефону, по всем этим треклятым делам обращались ко мне.

С Геннадием я столкнулся на каменной лестнице, ведущей в подвал, возле наружных дверей, тут пахло сыростью, погребной, затхлой, ничем другим не пахло, он стоял, прислонившись к стенке, курил, без шапки, в распахнутой куртке, лицо у него было темное, высохшее, неподвижное; увидев меня, он рывком отклеился от стены, с папиросой в зубах, скользя, как по льду, шагнул навстречу, потряс мне руку обеими руками, сказал отрывисто, растроганно:

— Благодарю! — И потом прибавил, словно бы не веря еще, удивляясь тому, что говорит: — Какое горе постигло!

— Крепись, старик! — сказал я по стандарту, но внушительно.

Теперь-то он поверил, не поверить мне не мог, — такая твердость появилась на лице и такая жесткость в голосе.

— Креплюсь. А как же.

Меня позвали — сверху, со двора, там пахло талым снегом, как пахнет во дворах, где его — завалы и где он тает потихоньку, покрываясь мартовским оловянным налетом, — была январская оттепель.

Геннадий, в куртке своей, без шапки, вышел вслед за мной, попросил:

— Дай папироску, если имеешь, не могу сигареты курить без мундштука, а мундштук завалился куда-то, или Эдика игры.

У меня папирос не было, тоже — сигареты. Эдик. Придется интернатом заняться.

Я ничего не сказал, но Геннадий словно догадался.

— В деревню забрали, к теще. А сама при смерти или симулирует, холера! — выругался он. — Черти ее не возьмут! — И добавил — с болью: — Какое горе постигло!

У ворот стояла Жанна, в шубке, в платочке, и смотрела на меня. Я мимоходом кивнул ей, взгляд у нее был перепуганный. «Дима, обожди… Зачем ты тут?» — «Свадьба, — сказал я. — Не видишь?» — «С ума сойти! — покачала она головой укоризненно и спросила о тех, которые жались чуть поодаль от Геннадия — Чужие?» — «Все мы чужие, — сказал я, сознавая, что злюсь без причины, но повторил: — Все мы чужие, когда эта… свадьба настает». — «Ну к чему ты так, Дима…» — завела она было обычную канитель, однако же я слушать ее не стал, побежал по своим треклятым делам

В общем-то дел этих было на копейку, а возни — на рубль, просто-напросто попались лопухи или предпочитающие посачковать, жались в сторонке, а я мотался, хотя гроб уже был доставлен, венки — в автобусе, и второй прикатил, неизвестно только зачем.

Я мотался, а Жанна стояла посреди двора, как надсмотрщица, не уходила. У вас что, спросил я, с подвозом прорыв, горит план? «Ну, к чему ты так, Дима, к чему…» Обычная канитель. «Не ты ли, случайно, потрошила?» Это тоже было сказано со злостью. Я назвал фамилию и когда случилось. И тоже со злостью назвал.

— Последнее время ты становишься несносным, — сказала она грустно, но мирно и потерла рукав мой своим рукавом: в мелу. — Анатомировала не я. Молодая женщина, да? Ужасно! Из-за чего?

— Об этом спроси у своего Кручинина, — сказал я.

Сказанул?

Она виновато улыбнулась — так мне показалось, по отражать мой выпад не стала. Грусти в глазах ее прибавилось, а заговорила без душещипательных придыханий:

— Из вашей редакции?

— Совсем наоборот, — сказал я. — Левое знакомство. Возлагались определенные надежды. Но, как видишь, сорвалось…

Сказанул! А ты понимай! А ты понимай, подумал я, что не то говорю. Вообще говорю не то. И не нужно меня затрагивать, не нужно расспрашивать. Вообще ничего не нужно.

— Потрясающая бравада, — сказала она, притаптывая талый снег, и внимательно следя, как притаптывает, и досадуя, что притаптывается не гладко. — Ужасная. — Это о моей браваде. — Ты, разумеется, не актер, — сказала она с грустью, — но если бы стал им, имел талант перевоплощения, то был бы самым несчастным. Есть талантливые актеры, которых приваживают, или соблазняют, или заставляют, не знаю, играть всякую дребедень и пошлятину, не соответствующую их таланту. И они поддаются, играют. Вот и ты, — сказала она, притаптывая