Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

вцепившись в руль и глядя вперед, слушая один и тот же компакт-диск снова и снова, пока треки не начали перескакивать… Он и представлял, и видел во сне мать там, в ванной, за приготовлениями к самоубийству, перед тем как вдохнуть последний глоток света. Сотни, нет, тысячи раз. Вот она стоит перед зеркалом, смотрит на отражение, изможденная затворница, и глотает таблетки, заброшенные уверенной или трясущейся рукой. Иногда таблетки — семена, иногда рука пуста, но она всё равно глотает, а лицо бледнеет, потом синеет, зеленеет. Она падает на пол, сворачивается клубком на твердом и холодном кафеле, обмякшая и костлявая. Обычно на этом моменте Адам просыпался, приходил в себя, хотя пару раз во время просмотра этого фильма-сна он видел, как тело разлагается в ускоренном воспроизведении, за разрушением ее скелета следует стихийное появление личинок, и когда части тела распадаются естественным образом, держась на одних сухожилиях, из ванны выползают паукообразные крабы с панцирями в иглах и шипах и обследуют ее останки отростками с черными бусинками. Они заползают на труп и отправляют вырванные клешнями куски в свои жилистые пищеводы.

Как бы там всё ни происходило на самом деле, попытка суицида была. И с тех пор она в этом состоянии. Как она может считать себя умершей, если дышит, разговаривает, пусть даже редко и близоруко? Всё, произнесенное ею, было записано в письмах, которые посылала ему Элайза, хотя Адам предпочел бы не знать и не читать ее пустословие с сильным отпечатком Альцгеймера; это удручало его, потрясая до глубины души. Временами он представлял, что письма на самом деле от матери и описывают помешанного скитальца, о ком она заботится из жалости и по доброте душевной. Но сила подобного убеждения всегда была ничтожной. Когда он попытался показать одно из писем отцу, тот выхватил его из рук Адама и разорвал на кусочки. Оставшиеся Адам спрятал в коробку из-под обуви, обнаруженную Эвелин в кладовке, и, несмотря на все попытки оставаться почтительной, ее мрачное очарование было всепоглощающим. Впоследствии она даже использовала некоторые фразы из писем в своей экспериментальной поэзии. Адаму приходила мысль, что, возможно, мать отрицала, что пыталась покончить с собой. У нее не получилось удержать мужа и возникло желание убить себя, должно быть, думала она. Его поражала способность разума отрицать реальность.

Ее сухие глаза со скрипом поднялись и опустились, обследуя стеклянные двери.

— Ну почему не умирает? — пробормотала она. — Надо умереть… почему не умирает?

Адам впервые после приезда услышал ее голос. Он не принадлежал ей, да и вообще человеку. Губы шевелились, пусть едва заметно, и он это видел. Она говорила про сад, он не сомневался. Он помнил, как когда-то мать пыталась его вырастить. Ничего не приживалось. Любое растение, пустившее корни, вскоре становилось бурым и сморщенным, так и не выкинув колючие стебли или лепестки, не укрывшись пышным цветом. Вонь стояла, как из компостной ямы. Отец прилично вложился в сад, покупая матери всевозможные семена — всё, что она просила. Она перепробовала гортензии, туи, настурции, незабудки, попугайные тюльпаны, жонкилии, пионы, ирисы, валериану, нарциссы и венерины мухоловки. По почте приходили самые экзотические семена: раздутые баобабы, аморфофаллусы, трупные цветки[53], драцены, элеокарпусы боджери. Семена в форме арбуза, наконечника средневековой булавы, клубники альбион, ангельских крыльев и одно-единственное зерно, напоминающее высеченный лик Христа, из которого впоследствии выросла Гоморрская воронка, где предавались оргиям пауки-сенокосцы, затопленные жаждущей мести дождевой водой. Когда юный Адам попытался впиться зубами в одну из миниатюрных клубничек, найденную в деревянном ящике на кухонной столешнице, она лопнула, как капилляр, и наполнила рот медной жидкостью с привкусом батарейки, окрасив при этом язык. Мать целую неделю дулась на него из-за того, что пропало единственное семя. Позже, взбираясь на дерево в роще неподалеку, он упал и ударился головой о землю. Она увидела это из увядающего сада и от испуга уронила семя размером с кокос, которое раскололось надвое, извергнув струи сверкающих спор, обжегшие ей ноги.

— Почему у меня не получается? — спрашивала она, надевая синюю футболку под один из своих поношенных джинсовых комбинезонов. — Легкая рука — это выдумка, — говорила она Адаму, держа в руках герань с чахлыми листьями. — Я сажаю глубоко и поливаю, и солнце встает каждое утро, как и должно, почему же не растет?

В семь лет он не знал ответа. В действительности ему было наплевать на сад, живой или мертвый. Его очаровывали различные извивающиеся и ползающие формы жизни, которые он находил среди бурых листьев и под влажными камнями — тля, мокрицы, личинки муравьев, скорпиончики, а не сами растения. Однажды вечером, когда облака переливались, как кожа хамелеона, из-за чего воздух был чистым и прозрачным, он заметил на кустарнике белого мотылька, ошибочно приняв его за медонос. Он был больше, чем просто белый, Адам лицезрел мир сквозь его чешуйки, органы и крылья, хотя и самого мотылька тоже, его контур, напоминающий самолет Чудо-женщины, который он видел, а может и нет, в воскресных мультфильмах.

— Какое чудо! — прошептала из-за плеча мать. — Почти невозможно различить. Не шевелись. Я схожу за фотиком.

Она поспешила в дом, а Адам продолжал изучать мотылька, его расплывчатые черты, точки и черточки. Она не сфотографирует его, решил он. Что будет с подобным созданием, если она использует вспышку?

— Пожалуйста, улетай, — сказал он.

Создание осталось на месте.

Адам дунул, чтобы подтолкнуть его, словно пытаясь разглядеть дыхание на холодном зеркале. Несколько секунд он мог наблюдать глубокую прозрачность, а затем отражение, словно мотылек превратился в зеркало. Создание вспыхивало все ярче и ярче, пока не лопнуло, как мыльный пузырь, подхваченный летним ветерком.

— Ах, только не это, — вскрикнул он.

Мать вернулась с фотоаппаратом.

— Куда он улетел?

Он посмотрел вверх между лучами света, пронзающими завесу листвы, и увидел ослепительную вспышку длиной в миллисекунду, едва уловимую. Он понял. То был мотылек, превратившийся в кристалл и поднявшийся в воздух.

Адаму вдруг стало интересно, существовал ли в действительности мотылек, которого он вспомнил, или это всего лишь искажение воспоминаний. Возможно, тот был просто коричневым, а детское воображение сыграло с ним шутку. Ему хотелось, чтобы мать подтвердила или опровергла это, но он не осмеливался спросить.

Ее вздох напоминал кваканье.

— Надо умереть.

Когда сад был мертв, он простирался перед ним пустошью возможностей и чудес. Какие империи могли тут материализоваться? Со своим новым сиянием, геркулесовой зрелостью подобное глумление над его прикованной к кровати матерью было чрезмерным, он ненавидел сад. Когда она повторила свою мольбу, у него родилась мысль. Пусть Адам и