Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

— Мы об этом уже говорили, сын мой.

Сейчас я понимаю (но не тогда), что он назвал меня «сын мой», как и всегда. Сын, сын мой.

— Я просто не могу понять.

Я плакал, и чувствовал, что ему жаль меня, как жалеют виновного.

— Есть надежда, что со временем Бог укажет ей путь, Питер. Иногда мы не в состоянии утверждать, что понимаем, не можем прийти к нему, потому что пути Его временами слишком загадочны для простого человеческого понимания. Это и есть моменты, в которых вера твоя должна оставаться непоколебимой. В конце концов, чего стоит вера, которая рушится в самые тяжелые, самые темные времена? Я знаю, ты сильный, Питер. И двери твоей церкви всегда открыты для тебя, даже в часы сомнения. Я тоже терял близких, и мне их очень не хватает. Помни, как помню я, Бог здесь для тебя, для нас. Всегда.

23-е апреля

Я перечитал вышеприведенную запись, на этот раз совершенно трезвым, и обнаружил две вещи, одну тревожнее другой. Первое: Отец Иосиф сказал мне то, что говорил всегда, и это наводит на мысль, что он действует по сценарию, хоть и, осмелюсь сказать, с элементами импровизации. Немного меняется семантика, грамматика или структура, но всегда остаются Бог, вера и понимание или отсутствие оного. Полагаю, что не виню его, да и как бы я мог? Я виню себя. Почему мне вообще следует стремиться к пониманию? Возможно, он совершенно прав. Я допускал такое и раньше. Свершившееся не подлежит пониманию. Ни мной, ни кем-то другим, никем, кроме Бога. Время от времени я удивляюсь, как Он сам может понимать, и знаю, что никогда не должен подвергать сомнению Его всемогущество, даже непреднамеренно, но….

А теперь второй пункт, тревожное открытие. Молясь после исповеди, чтобы выразить свое сожаление, я стал практически проглатывать слово «любовь». Но это еще не всё. Даже при мысли, попытках написать про любовь, мою руку, всё мое тело охватывала дрожь, но думаю… не знаю, смогу ли я любить Его сильнее, чем ее. Не думаю. Я люблю ее, Марианну, больше, чем себя, больше всего на свете. Во всей Вселенной нет ничего сильнее моей любви к дочери. Не думаю, что смогу когда-нибудь вымолить за это прощение. Не думаю, что захочу этого сам. Еще одно доказательство, что моя душа улетела к солнцу. Когда я прочитал молитву о прощении, Отец Иосиф не отпустил мне грехи…

1-е июня

Я наткнулся на несколько несвязных записей, которые расшифровываю ниже:

Что это? Пустота, лишенная отзвуков, поддерживаемая постоянными завываниями несметного числа пребывающих там, ряды небесных клеток с ревущими и бормочущими беззубыми существами, незнакомыми с материнским соском, ожидающими, когда святая вода брызнет на их разбухшие черепа, чтобы им не остаться на задворках на неопределенное время, или просто растянувшееся навечно ощущение импульса отсутствия матери, постоянно ненасытный инстинкт?

25-е декабря

Не то чтобы я винил в произошедшем Его. Просто мир закончился для меня, хотя и продолжает свое вращение. Он закончился для нее еще до первых лучей. Я больше не верю в чистилище или незавершенность смерти. Я больше не верю в церковь и в троицу во главе с Богом, невидимым зверем.

Часть третья. Флора

В первый день Адам склонился над кроватью матери, той кроватью, что была у нее всегда. Комната светилась зеленым из-за солнечных лучей, проходящих сквозь сито огромных, испещренных жилами листьев, похожих на уши слона, сквозь густые заросли и цветы, вьющиеся поверх раздвижных стеклянных дверей в дальней части спальни. Полка на противоположной стене была завалена бесчисленным множеством безделушек, которые когда-то коллекционировала мать: стеклянные фигурки, плетеные куклы, старинные часы. Кровать выглядела нетронутой, застланной однажды утром много лет назад. Она лежала в ней неподвижно с мертвенным взором. Кровать была ею, а она была кроватью. Неодушевленной. Похоже, она умирала, но думала, что уже умерла.

Он не навещал ее больше года. После развода родителей Адам решил остаться с матерью, но в итоге остался с отцом. Ее признали психически неспособной воспитывать ребенка. Со временем Адам стал получать уведомления об ухудшении здоровья матери от Элайзы, сиделки и старого друга семьи, помогавшей в уходе за Адамом, когда он болел: она готовила ему овсяную ванну, чтобы избавить от зуда при ветрянке, или кормила супом, когда он простужался. В какой-то мере ее недавняя смерть и стала причиной, по которой он пришел, а еще некий необъяснимый порыв. Он задавался вопросом, почему боялся приходить сюда, ведь после развода количество его посещений можно было сосчитать по пальцам. Причина в застое адреналина, притупившем мозг, для удобства сделавшим его бесчувственным за долгое время отсутствия. Точная природа материнской болезни, как он знал, неумолима и неведома, сродни делириозной коме или некой форме кататонии, которую никто так и не смог диагностировать с какой-либо степенью достоверности. Ходили слухи, что ее телом овладел дух апатии или отец Адама перед уходом подсыпал ей нейротоксин замедленного действия, но подобные сплетни затухали почти сразу.

Потирая руки и затылок, словно смахивая паутину, затянувшую комнату, он неотрывно смотрел на мать или что-то отдаленно напоминающее ее. Вьющиеся волосы, местами черные, местами седые, костистый нос, углеродные жемчужины глаз, губы, целующие сами себя. Он смотрел на нее, не отрываясь, так же, как она смотрела сквозь стеклянные двери в сад. Тот занимал почти весь задний двор, кусочек Амазонии, едва вписанный в периметр соснового дома в южной Флориде. В то время как стены, половицы, крыльцо и всё остальное гнило и приходило в запустенье, в саду, словно матери в насмешку, буйствовала жизнь.

Адам подошел ближе и разглядел пыль. Это выглядело совершенно неестественно. Как пыль может собираться на коже или волосах живого человека? Ему захотелось ее сдуть, возможно, небольшое облачко зависнет, а потом осыплет ее дождем, но что-то его встревожило. Настоящая пыль. На живом человеке. Он положил ладонь поверх ее рук, коснувшись кончиками пальцев каменного запястья и ощутив слабый пульс, будто крохотная вена на самом деле лишь невидимая нить, соединенная с самой удаленной звездой и протянутая сквозь ножницы Атропос[52].

Она прокашлялась.

Он задумался об этом одиночном действии, кажется, на несколько минут. Оно напоминало шорох задвижки, или четок, или пилюль… Адам не знал деталей, лишь то, что, когда отец ушел, она пыталась убить себя, забросив в свое бумажное горло пригоршню снотворных таблеток. Это случилось после того, как она отвезла его на север к отцу, двенадцать часов за рулем, молча,