Избранники времени. Обреченные на подвиг - Василий Решетников

Стоя с рюмкой в руке и произнося заздравную речь, я среди множества свершений и достоинств, коими славен был юбиляр, не забыл сказать о главном: „Огромная заслуга Александра Евгеньевича состоит в том, что в тяжелейший год Великой Отечественной войны он фактически воссоздал боевой состав Дальнебомбардировочной авиации в ее новом облике АДД“.

И вдруг сидевший рядом со мной Александр Евгеньевич четко и несколько раздраженно произнес:

– Не воссоздал, а создал!

Я остановил свою речь, чуть смутился и после небольшой паузы, обращаясь только к Голованову, сказал совсем тихо, но в чуткой тишине, видимо, во всеуслышание:

– Нет, Александр Евгеньевич, воссоздал. И это был ваш великий подвиг!

Александр Евгеньевич совсем загрустил. Я пытался расшевелить его отвлеченными разговорами, даже шутками, но он вяло реагировал на все окружающее и совсем равнодушно на череду произносимых в его честь здравиц, каждый раз отпивая из полной рюмки только чуть-чуть. Зал постепенно наполнялся гулом, соседскими разговорами, как вдруг кто-то из задних рядов, белоголовый и краснолицый, вскочил с высоко поднятым питейным сосудом и зычно проголосил:

– За товарища Сталина!

Этот чудак знал, что делал. Голованов вмиг оживился, просветлел лицом, встал вместе со всеми и, простояв в шуме и звоне рюмок дольше обычного, отпил свое и только после этого сел. Поддавшись общему энтузиазму, встал и я, но рюмку поставил на стол и сел чуть раньше других. Голованов это заметил и тихо спросил:

– Вам, я вижу, тост не понравился?

Я ответил уклончиво: так это все равно что за Петра Первого. Да вот и в честь Владимира Ильича Ленина никто никогда не произносит тостов. Лучше уж я за Ваше здоровье…

И выпил.

Так мы разобрались и в этом вопросе.

Расстались очень тепло, взаимно высказав любезности, обычные для таких случаев. Позже дочери мне говорили, что отец был крайне удручен всем случившимся, ходил угрюмый, молчаливый. Нет, причиной тому был не праздник. При всей его непритязательной импровизации сам по себе он все-таки был светел, добр и уютен. И это не мог не почувствовать Александр Евгеньевич. Его потрясла, конечно же, та откровенная циничность, с какой партийно-государственная верхушка учинила глухую зону вокруг его имени, дав почувствовать это намеренное замалчивание даже нам, строевым командирам. Солидно отмолчались и ВВС, и Министерство обороны. Даже гражданский флот. Только маршал авиации Н. С. Скрипко, состоявший в то время в Группе генеральных инспекторов, сумел к 70-летию поместить статью о Голованове в „Военно-историческом журнале“. Мою для „Красной звезды“ отвергли.

Какой там орден! Умолкли даже те, кто пекся о награде. Это было похоже на притеснение. За что? Пожалуй, за его незаурядность, за то, что не очень вписывался в одномерность „сплоченных рядов“, которыми так гордились наши вожди, опасаясь каждого в отдельности.

Без надежды на спасение

Не всем бесследно сходят удары в душу – по чувствам, по психике, по нервам, а тот, что пришелся по такой честолюбивой натуре, какой обладал Голованов, оказался выше его физических сил. Человек волевой, с сильным характером, он всю эту юбилейную фантасмагорию пережил и перестрадал, видимо, молча, в себе, не давая выхода чувствам и мыслям вовне, на волю. Не здесь ли подстерегала его трагедия? Во всяком случае, в той замкнутости и внутренней борьбе, что пришлось ему напоследок выдержать, он вскоре был намертво схвачен той страшной болезнью, что называют в некрологах длительной и тяжелой. А в недрах его души обжигающе тлели и более давние наслоения – обиды, разочарования, нереализованные надежды…

На столе все еще лежала – и это тоже была неутихающая боль – завершенная рукопись „Дальней бомбардировочной“, но в работу ее никто не брал. Журнал „Октябрь“, приняв муки с ее первой частью, не стал рисковать второй, а главпуровский „Воениздат“, штамповавший в то время мемуарную литературу огромными тиражами, и слышать о ней не хотел. Голованов был одним из немногих фронтовых военачальников, кому еще не удалось „отчитаться“ перед общественностью своей „книгой жизни“, и единственным, чью рукопись ни одно издательство не принимало в печать. Он уже покидал этот мир, но так и не знал, увидят ли свет его записки хотя бы через много лет, после него.

Александр Евгеньевич болел на даче, в Икше. О болезни мало кто знал, а те, до кого долетали слухи, не думали, что это та, жуткая. Мало ли чем болеют люди? Может, она из застарелых – неприятная, но излечимая.

Навещали его немногие – пилоты, инженеры… Но никогда те, кого считал он равным или близким себе по званию и общественному образу. Никто не навестил и из тех, к кому он захаживал сам.

Чаще других бывал у него Феликс Чуев – у них всегда были добрые, доверительные отношения. Пока Голованов мог говорить – он много интересного поведал своему собеседнику. Потом стало невмоготу…

Голованов знал, что уходит, что спасения нет, но относился к ожидавшей его смерти спокойно. Когда силы покинули окончательно – его перевезли в больницу. Там, на 72-м году от роду, 22 сентября 1975 года, он и скончался.

Весть о смерти Голованова была неожиданна и ошеломляюща. Докладываю Главнокомандующему ВВС, но он об этом уже знал и успел доложить министру. Через полчаса звонок оттуда: я назначен председателем комиссии по организации похорон. Вот это номер! Проводить Александра Евгеньевича достойно и с честью – это был мой святой долг, и я уже подбирал в свою команду энергичных и крепких помощников. Но не могли же там, наверху, не знать, что председатель комиссии, по уставным положениям, должен назначаться, пусть уж формально, но из лиц в звании не ниже провожаемого. И вдруг – с разрывом в две ступени. А ведь Главных маршалов родов войск и Маршалов Советского Союза в тот год в строю было предостаточно! Видно, и на этот раз, без долгих раздумий, Голованова примерили к командиру корпуса. Нет уж… Все будет так, как должно быть, когда прощаются с полководцем, фронтовым командующим, Главным маршалом авиации!

Средствами я не был стеснен: прилетевшие из корпусов летчики меня изрядно поддержали.

Реквием

День был теплый и тихий. Прощались в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской армии. От его порога вилась, выйдя на городской квартал, длинная людская лента – все, кто знал или что-то слышал о Голованове, о котором еще витали, сплетаясь, легенды и были, пришли поклониться ему, утешить родных.

В назначенное время моя комиссия заступила в почетный караул. Распахнулись двери, и первой, я вижу, в зал вошла плотная группа грузинских мужчин – в черных костюмах, белых рубахах, – держа в руках огромные охапки ярко-красных цветов. Они подошли к возвышению, где покоился Александр Евгеньевич, и красивыми жестами сбросили всю эту прелесть к подножию гроба. Потом чуть отступили, постояли, склонив головы со скорбными лицами, и удалились.

Да, я знал это: вся Грузия высоко чтила и уважала Голованова за его неизменную верность и любовь к Сталину. Но цветами, я чувствовал, дело не ограничится – впереди поминки. Кто-то из них или все вместе, если окажутся там, обязательно попытаются воскресить образ вождя и, соединив его с именем Голованова, внести в общую атмосферу поминовения ностальгию по Сталину и его времени.