Лебедь Белая - Олег Велесов

Дажьбог уступил небо Числобогу, и сразу потемнело, похолодало, засверчал долгую песню сверчок. Тётка Бабура сняла с огня походный горшок, позвала вечерять. Я подсела к костру. Хорошо. Как хорошо. В последнее время у меня появилось ощущение, что я дома, среди своих. Тяжёлая дорога и общие труды сблизили нас. Я всех любила: дядьку Малюту, тётку Бабуру, Поганка, близнецов. Даже Гореслав не вызывал былого раздражения, разве что хотелось содрать с него безрукавку и обрядить в нормальную одёжу. Вчера я выпросила у Добромужа запасную рубаху, выстирала втихомолку, подлатала на локтях и подмышках, и теперь думала, как бы подсунуть её воеводе, чтоб не понял он, что это я постаралась. А то решит, что подлизываюсь, в друзья набиваюсь. Но я не набиваюсь, просто его безрукавка мне совсем не нравится.

Я зачерпнула полную ложку каши, поднесла ко рту, подула. Тётка Бабура умеет готовить. Правильно я сделала, что князю её не выдала. Сейчас бы давилась обычной пшёнкой, казнилась однообразием, а тут пшёнка разваренная, пшёнка рассыпчатая, пшёнка вязкая с диким луком и чесноком – каждый день новое. Красота! Я облизнула ложку и снова потянулась к горшку.

После вечери мы легли вокруг костра. Дядька Малюта и тётка Бабура по очереди принялись рассказывать басни – красивые и смешные – а мы внимали им с неприкрытой радостью на лицах. Мы так каждый вечер радовались, и только Гореслав никогда басен не слушал. Едва темнело, он уходил в сторожу, и до полуночи берёг нас от вражьих происков и бесенячих проказ. Потом его менял дядька Малюта, а под утро вставали близнецы.

Вот и сегодня он ушёл, а я проводила его взглядом. Тётка Бабура повела речь о Купале да Мавке, об их любви и нарушенных заветах. Когда я была маленькой, бабка часто эту баснь заводила, а я слушала её с придыханием. Очень уж она мне нравится. Но сегодня…

Я осторожно вынула из сумы рубаху и сунула её под понёву. Встала.

– Славушка, ты куда? – тихо окликнул меня Поганко.

Я приложила палец к губам.

– Вернусь скоро, – и шагнула в темноту. Добрыня шагнул за мной.

Сначала я хотела просто подложить рубаху в заплечный мешок воеводы, и пусть удивляется, откуда она там взялась. Но постояла, подумала и решила: чего я прячусь, будто тать какой? Отдам в руки. Пошла. Разглядеть что-либо в темноте было сложно, я же не кошка. Отголоски костра пробили мне тропиночку на несколько саженей вперёд, но дальше сгущался мрак. Склоны западины нависли над головой как пещерные своды, а лещина зловеще шуршала листочками – жуть сплошная. Но я не испугалась. Какой смысл бояться, если Добрыня спокоен?

На выходе из западины я остановилась. Никого. Звёздочки мерцают, месяц пыжится полным телом; у моих ног сплошным чёрным полотном лежала степь, тихая и тёмная, и только у окоёма, там, где земля встречается с небом, как будто горел огонёк. Не иначе какие-то люди встали на ночь у брода, и сейчас, как и мы, развёли костёр, ели кашу и басни рассказывали. Завтра, может быть, они нас нагонят.

– Холодная ночь, – сказал Гореслав.

Он настолько внезапно возник у меня за спиной, что даже Добрыня вздрогнул. Однако мудрый собачий разум подсказал псу, что бояться нечего. Он отошёл в сторонку и лёг. Гореславу он доверял безоговорочно.

– Шла бы к огню, девка.

– Милослава меня зовут, – уточнила я.

– Милослава…

Воевода проговорил моё имя медленно, как будто каждую буквицу на вкус пробовал, потом внезапно подступил вплотную и сказал:

– Ты прости, Милослава, что не по правде с тобой обошёлся. Если б знал, что ты такая…

– Какая?

Я повернулась к нему лицом, и он, такой сильный, настоящий богатырь, поник головой и в плечах стал уже – умею я каверзные вопросы задавать! – но всё же справился с собой, заглянул в мои глаза и ответил твёрдо:

– Лучше тебя нет никого.

Будь день на воле, так все увидели бы, как я зарделась. Щёки полыхнули огнём, а по телу прокатилась сладость. Сколько раз я подобное слышала: и от Вторки из Снегирей, и от того же ромея, но только усмехалась. А ныне вон как… Не думала, что подобное признание так на мне отразится. Я поднесла ладошки к груди, чтоб успокоить дыхание, и спросила:

– А тех, кто хуже, воровать можно?

Наверное, в моём голосе промелькнула укоризна, потому что Гореслав тут же замотал головой.

– Нельзя, – сказал он. – Тоже нельзя. Я полоны от обров отбивал, а тут словно разум кто затмил. Чернобог, верно.

Хороший ответ, иного и пожелать невозможно. Я улыбнулась и простила его.

– Ну ладно, я больше не в обиде. И знаешь… Вот, смотри: я рубаху добыла. Подштопала, постирала. Одень. А то твоя совсем тебе не подходит.

Не споря, он расстегнул пояс, стянул безрукавку и бросил на землю. Темень теменью, а даже при звёздах я разглядела на его груди страшенные рубцы. Не единожды Перун мог нить, что Макошь для него вывела, обрубить, однако ж не обрубил. Не для меня ли берёг? Рука потянулась дотронуться до рубцов, почувствовать, какие они на ощупь, проверить, зажили ли, но тут же одёрнулась. Гореслав моего движения не заметил, надел рубаху, оправился. Я мысленно порадовалась: в самый раз. И в плечах вольготно, не жмёт.

– Спасибо тебе, Милослава, – поблагодарил он.

А я снова сладость почувствовала, и так мне от этого легко стало, что захотелось крылья расправить и взлететь. Я глубоко вдохнула и подняла голову к небу.

– Сколько звёздочек на нас смотрят. Видишь? – я ткнула пальчиком вверх. – Бабка мне толковала, что это души пращуров наших. Сварог дал им чистый путь в Сваргу, и теперь они за нами сверху приглядывают, дабы не натворили глупостей разных. Красиво, правда? Как думаешь, мы тоже звёздочками станем?

Гореслав не сразу ответил. Постоял, словно раздумывая над чем-то, словно не зная, посвящать меня в тайны мира, и наконец, сказал:

– Как знать. Был я однажды на острове Буяне, что в Холодном море стоит, и там есть храм Святовида, а при храме служители. Так вот один служитель сказывал, что звёзды – сие не души ушедших предков, а такие же тверди, на коей мы живём. И на них тоже люди, как мы. И леса, и реки, и всего, что есть у нас, у них тоже имеется. Мне тогда очень захотелось посмотреть на тех людей: какие они из себя, в каких богов верят. Вот бы придумать такую лодью, чтоб по небу плыть умела. Я бы тогда до самых дальних закоулочков поднялся. До самой дальней звезды…

Он смотрел на небо с ярким восхищением, казалось, ещё немного и действительно полетит к звёздам, и тогда я поняла – Он.

И стало страшно. Никогда бы не подумала, что муж, похитивший меня из отчего дома, которого я ненавидела всей душой и нечего, кроме смерти, ему не желала, будет тем самым, о ком я во снах грезила. Да ещё… не самый красивый. Нечета Милонегу. Но что-то стучалось в грудь – сердце, по всей видимости – и шептало в ухо: глубже, глубже смотри!

И я посмотрела.

Любовь – это сила Всевышнего, его дух. Это то, что до Огня и Мрака, до Правды и Кривды, ибо рождает она Жизнь. Всё, что есть на земле, есть Любовь. Я так думаю. А Гореслав отныне часть моей жизни и той, что мы вместе с ним внесём в этот мир. Так будет, я знаю, я в этом уверена. Мне захотелось спросит его – глупо, конечно – кого он первенцем видит, сына или доченьку? Лучше, конечно, доченьку, помощницей вырастет, да и бабке моей будет на кого перекинуться…