Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

– Договорились наши с ними?

Ружана помнила, что и прошлым, и даже позапрошлым летом при княжьем дворе было много разговоров и споров о договоре с греками после войны, но дети и дом оставляли у нее в голове мало места для таких предметов, и к чему пришли, она не помнила.

– Да уж я надеюсь, ляд их бей! – ответил жене Свен. – Три лета глотки драли, пока столковались! Сколько людей наших враз может в Царьград входить, сколько чего покупать, почем пленников выкупать. Да чтобы наследство, если из наших кто в Царьграде умрет, домой отправляли, и чтобы рабов беглых не укрывали, и как ссоры наших с греками судить, и чтобы еще Корсуньскую страну наши более не воевали! Это у них Кольберн погулял в то лето, как был первый поход, не хотят его больше!

– Ну а что же так – он мужчина видный! – Ружана подмигнула Ельге, потом тоже засмеялась. – А коли столковались, – зашептала она, задорно расширив глаза, – так может, теперь и посватаются. Будешь в Царьграде жить, в золоте ходить!

За Кольберном князь, услышав новость, немедленно послал в Вышгород. Прошлым летом Кольберн входил в число русских послов, которые ездили обсуждать с греками статьи договора; как христианин, он внушал грекам больше доверия, чем некрещеные русы, и мог принести клятву в дворцовом храме святого Ильи, что пославший его князь Ингер утвердит те положения договора, на которых русы и греки после двухлетних обсуждений наконец сошлись. Четыре года назад Кольберн и его дружина не смогли увидеть Царьград, куда путь им преградили огненосные хеландии, но теперь, как послы, они прошли свободно и увидели город цесарей. Целую зиму Кольберн потом восторженно рассказывал о чудесах Большого Дворца, ипподрома, улиц и площадей, многочисленных храмов. Восхищался не только он: за время обмена посольствами еще человек десять побывавших в Греческом царстве приняли крещение.

На княжьем дворе начали готовить пиры, и Прекраса даже послала за Ельгой с просьбой помочь: она не успевала приглядеть за ребенком и хозяйством. Весь город оживился. Ингер и Свен были очень заняты: пришла пора отправлять в Царьград первый за пять лет купеческий обоз. Ожидая утверждения договора, Ингер еще с зимы приказал готовить лодьи, и теперь десятки их, присланных с верховий Днепра, ждали в обширной гавани Любеча, под названием Кораблищи. Несколько лет в княжьих клетях копились меха бобров и куниц, лисиц и горностаев, еще называемых «белая веверица». Теперь наконец-то будет можно отправить это на продажу в Царьград, а взамен получить серебро и золото, гладкие и узорные шелка, расписную посуду, оружие и пластинчатые доспехи, вино и оливковое масло, всякие занятные и красивые вещи. Того же с нетерпением ожидал и Свен: несколько лет собирая повышенную дань с древлян и оставляя себе половину, он накопил немалые запасы мехов, меда, воска, который охотно покупали для изготовления свечей, и теперь жаждал обратить их в серебро и красивые ткани.

Греки прибыли. Приезд их несколько разочаровал киян: всем хотелось взглянуть на те самые хеландии, на которых стояли огнеметные устройства, но послы приехали на обычных русских лодьях. Хеландии, где на весла садилось по сто-двести человек, были слишком велики, чтобы вести их через порожистую часть Днепра тем или иным способом, и они остались возле острова Хортица, ниже порогов, а гости пересели в лодьи, которые для них там оставил Ингер.

Ратислав и Кольберн встретили греков у причала, после чего проводили в гостевой дом. Кияне сбежались смотреть, как послы в сопровождении гридей проезжают от Почайны к гостевым домам, но из толпы было мало что видно, кроме цветных шапок с плоским верхом на головах всадников. Кольберн, очень довольный, ехал рядом с корсуньским стратигом Дионисием, своим крестным отцом: Константин цесарь включил того в состав посольства, зная, что именно для него мир с русами наиболее важен.

Два дня грекам дали на отдых, а потом пригласили их предстать перед князем. Прослышав от послов, как обставляют свои приемы цесари, Ингер перенял у них кое-что. Возвышение, на котором стоял Ельгов стол, он велел покрыть цветными шелковыми плащами, а сам стол застелили шитым золотом красным покровом. С одной стороны гридницы встали бояре в лучших одеждах – подаренных Ингером цветных кафтанах, а напротив – самые рослые, красивые собой, светловолосые гриди-варяги в кольчугах и шлемах. Снарядить их золочеными нагрудниками, как у «львов»-охранников Большого Дворца, Ингер не мог, однако, вооруженные ростовыми топорами, с красными щитами у ноги, гриди выглядели немногим хуже. Золотых львов, которые стояли у цесарева трона, могли рычать и шевелиться благодаря хитроумному внутреннему устройству, Ингер нигде не мог раздобыть, зато, по совету Свенгельда, велел привести в палату ручного медведя. Зверя приковали к стене в стороне от престола, и замысел удался – надменные греки посматривали на него с изумлением и тайным страхом.

Трубили рога, когда греки вступали в гридницу. Медведь по знаку своего хозяина встал на задние лапы и заревел, приветственно вскинув лапу. Теперь было на что посмотреть: греки надели яркие кафтаны с широкими рукавами, золотые пояса с самоцветами, высокие шапки с плоским верхом. За ними в воздухе тянулся след дивных благовоний, а важность надменных лиц вносила в эту варяжскую гридницу частичку тысячелетней империи ромеев. Был среди них и священник: в белом камизионе с украшенными опястьями, в красной широкой мантии-фелони. На него таращились пуще всех: в этом человеке явился на Русь тот загадочный ромейский бог, который, по слухам, любил бедных и слабых, но почитающим его престолам давал великую славу, силу и сокровища.

Беспокойство, к счастью, оказалось напрасным: Константин, будучи соправителем Романа, своего тестя, тоже утверждал договор, составленный еще при старике, и его имя значилось среди имен его соправителей, уже умерших или свергнутых. При переходе власти, таким образом, договор сохранял силу, а Константин получал возможность свалить вину, если что-то пойдет не так, на «господина Романа», который, по его мнению, в жизни совершил множество разных ошибок.

Из резного ларца, сняв перед глазами Ингера золотую печать, старший посол вынул свернутую трубкой грамоту. Развернув пергамент, выкрашенный в голубой цвет, читал записанное серебряными буквами:

– Великий князь русский и бояре его пусть посылают в Греческую землю к великим цесарям греческим сколько хотят кораблей с послами своими и с купцами. Те послы и гости, которые будут посылаемы князем русским, пусть приносят грамоту, в коей написано, что князь русский послал столько-то кораблей, чтобы из этих грамот мы узнали, что они пришли с мирными целями…

Перечислялись имена князей и великих бояр, включенных в договор: эти люди имели право посылать свои товары, но Ингер должен был вписать их имена в грамоту, без чего их не пустили бы на торг и сочли захватчиками.

Ингер и Ельга-Прекраса, в лучшем красном платье, сидели на престоле, княгиня держала на коленях Святослава, одетого в белый кафтанчик, точь-в-точь такой, как у отца, с золочеными пуговками и красной отделкой. Ельга-Поляница в розовом платье сидела на креслице слева от престола, Свенгельд со своим любимым мечом стоял у нее за спиной – так подчеркивалось их родство с князем, особое положение среди киевской знати. Греки этому ничуть не удивились: они еще помнили не столь давние времена, когда высшие титулы в империи ромеев носили сразу пятеро мужчин-василевсов и две женщины-василиссы. Их не удивило то, что Ингер объявил своими соправителями жену и единственного сына, чтобы включить их имена в договор.