Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

ВШ рассказал нам, каково это было – отправиться на незнакомую Яву. После возвращения из России он не чувствовал себя дома в Германии. Его окружали немцы, внимавшие каждому слову Гитлера. Можно ли так существовать? «Как только вы покидаете Германию, – говорил он, – вы замечаете, насколько ужасно там жить, что за ужасная это страна и что за отвратительные люди ее населяют, такие холодные и бесчувственные». Как, должно быть, это печально – ощущать себя чужаком в своей собственной стране, – подумалось мне. Он сказал, что боялся стать таким, как они, – сказал, для того чтобы ощутить свою принадлежность, ему пришлось бы отказаться от своей сущности, по большому счету продаться. Он не мог на это пойти, поэтому, несмотря на то что ему пришлось оставить своих друзей и семью, он предпочел уехать и попытаться найти себе новый дом.

И, Лиз, я почувствовала, насколько он прав. (Не то чтобы я держала НЧ за Гитлера! Нет-нет.) Временами я боялась, что потеряю все, чем являюсь. Я чувствовала, что превращаюсь в человека, которого хотел во мне видеть НЧ, просто ради нескольких минут спокойствия, чтобы с легкостью всем угодить. Не доставлять неприятностей. Мать всегда говорила: «Что бы ты ни делала, Гаятри, не доставляй неприятностей». Словно единственный смысл жизни заключается в приятностях.

Мне смешно представить, какое у тебя выражение лица, когда ты это читаешь. «Еще чего», – скажешь ты и выпустишь мне в лицо большой клубок дыма. Ах, как бы я хотела поболтать с тобой в твоей гостиной вместо того, чтобы исписывать страницу за страницей в полутьме горячей духоты за москитной сеткой.

Все те вещи, что ВШ рассказал мне, пока мы прогуливались вдоль бурящего моря, ощущая на языке соль при каждом вдохе, – они меня как-то успокоили. Подошел торговец арахисом, и мы взяли немного. Мы пили холодную содовую из этих бутылок из толстого стекла с мраморными пробками. В конце я почувствовала прилив сил. Почувствовала, словно большие жизненные перемены похожи на волны, они зарождаются в милях от берега и им нужно время, чтобы нарасти, мы видим их только под конец, когда они обрушиваются на песок. Нам не увидеть, где они возникли или где закончат свой путь, не увидеть, почему они вообще начинают подниматься.

Прошу, напиши мне: адрес ты знаешь! Пожалуйста, постарайся, чтобы меня дожидалась пачка писем! Расскажи мне все-все, о себе, Мышкине, Арджуне, Бриджене: обо всех. Чтобы я могла почувствовать себя рядом со всеми вами. Половина меня все еще там, я – отбитый осколок.

Я снова напишу с корабля, знаю, что можно отправлять письма из портов, помнится, по пути на Яву и Бали отец посвящал все свое время на борту написанию писем. Это путешествие так ясно воскрешает в памяти то, которое мы проделали с ним вместе. Тогда мне оно показалось коротким – я была молода и полна воодушевления, не хотела, чтобы наше путешествие заканчивалось. Я никак не ожидала, что корабль, идущий из Мадраса в Сингапур, окажется настолько огромным. На этот раз я готова! Пятьсот человек или более – французов, вьетнамцев, тамилов, маврикийцев – вынуждены были делить корабль на протяжении многих дней. Помню, четыре повара работали только на пассажиров-индийцев и – хочешь верь, хочешь нет – один из поваров забивал и освежевывал козла прямо на палубе в нескольких футах от других, занятых растиранием специй на громадных камнях и чисткой лука и чеснока, вокруг них в это время стояли французские солдаты и выпрашивали что-нибудь для перекуса.

Отец обратил внимание, что отсутствие общего языка не помешало тем, кто плыл на том корабле, обнаружить в себе что-то общее для всех людей, «естественное стремление жить в гармонии», – сказал он. А Сунити Бабу[88], который был с нами, сказал, что счастливый дух товарищества, царивший на паровом лайнере «Амбуаз», наполнил его особой ненавистью к самому себе из-за прямо-таки каннибальских проявлений нетерпимости дома.

Дни прошли в безмятежности… десять дней от Сингапура до Батавии показались несколькими минутами. А затем еще два дня до Сурабаи и еще два – до Булеленга. За столь долгое-долгое путешествие ни одного горького мгновения. Незамысловатая радость. Таким был мой отец, у него все выходило чудесным: интересным, наполненным смыслом, занятным. Если бы только он не умер. Все разбилось вдребезги в тот день, когда его не стало.

Но я пообещала себе: буду задерживать все грустные и негодные мысли еще на пороге, на входе в голову. «Вон», – скажу я такой мысли. Когда доберемся до Цейлона, я впервые за десять лет воспользуюсь паспортом. Какие связи Берил пустила в ход, чтобы в два счета поменять старый недействительный документ на новый, – мне никогда не узнать. В паспорте нет никаких упоминаний о муже, там говорится, что я айя! Берил мне сообщила с беззаботным видом, что привыкла нелегально вывозить людей через границу – тайком переправила множество еврейских танцовщиков из Германии. Полагаю, я для нее – еще одна миссия милосердия.

С огромной любовью, всегда твоя, Гая

20 июля 1937 г.

Моя дорогая Лиз!

Я отправлю это письмо, и скоро нам снова в путь – в Сингапур. Чувствую себя прямо какой-то исследовательницей. Б планирует остаться здесь на несколько недель и хочет, чтобы я осталась с ней и посмотрела какой-то цейлонский танец, которым она заинтересовалась, но я хочу ехать дальше и добраться до Бали. Я поняла, что танец меня сейчас не сильно интересует, я сама хочу двигаться, не хочу сидеть и смотреть, как двигается кто-то другой! Как мне ехать дальше с В, не предав при этом Берил? Она бывает властной и острой на язык, иногда может и застращать, правда ненадолго. Вскорости отпускает глупую шутку, и у нас снова все хорошо. Вчера она посетила одну из своих шикарных британских вечеринок на открытом воздухе, на которую меня не пригласили, а Вальтер идти не хотел. Она вернулась и доложила, что Британский сад славится самым великолепным баньяновым деревом, какое она только видела, просто лес колонн, похожий на храм. «Его ветви покрывают чайный столик внизу густой тенью – а заодно и птичьим пометом», – сказала она, причем он летел большей частью на нее. Она отчитывается с таким непроницаемым лицом, что спустя несколько секунд ты начинаешь хохотать над всей этой нелепицей. Она все время, пока говорила, продолжала смахивать несуществующий помет с головы и плеч и встряхивала свои черные волосы. Когда бы меня ни охватывал приступ страха и грусти из-за того, что я уехала из дома, она говорит: «Моя дорогая Гаятри, лучшее в жизни происходит по воле случая. И нельзя заказать случаю, как одеться, когда он подвернется».

Как бы мне хотелось, чтобы не надо было отказываться от старой жизни, чтобы обрести новую!

Мы много говорили, сидя на палубе корабля. То есть в основном говорил В, ну и Берил тоже, а я слушала. Я такая молчунья, что Б говорит, будто я напоминаю ей ее Артура. «Из Артура тоже слова клещами приходится вытягивать», – говорит она. Раньше я такой не была, она это знает, но предпочитает не вспоминать. Все слова у меня за эту последнюю неделю иссохли, от беспокойства и страха и, кто знает, чего еще.