Кровоцвет - Кристал Смит

– Потерянные, – сказала я.

Он кивнул.

– А скорбившим была невыносима мысль, что они не могут почтить уход тех, кого любили. Поэтому они и приходили сюда, совершали прощальные ритуалы, устанавливали надгробия. Всегда ночью, всегда в одиночку, всегда… тайком.

– Ни на одном из надгробий нет имен.

– Установка запрещенного надгробия для могилы впавшего в немилость человека здесь – или в любом другом месте в пределах городской стены – могла привести к огромному штрафу или чему-нибудь похуже. Поэтому родственники и друзья не указывали имен: если бы это место нашли, ничто не указывало бы на них, и их не стали бы наказывать за неповиновение.

– Но короли эти камни не трогали?

– Если бы они о них знали, они бы разрушили их. Но когда война, наконец, закончилась, этот способ горевать по умершим забылся. Исчез обычай, исчезла и память о людях. И все же это место продолжает существовать. – Он развернул портрет Кейт и передал его мне.

Я нашла уютное местечко на краю впадины, опустилась на колени и положила рисунок Кейт на землю, осторожно прижав его камнем. Нити и завитки тумана баюкали его несколько долгих минут, после чего вернулись на привычное место на вершине. Лицо Кейт исчезло, как солнце за грозовыми облаками.

Поднявшись на ноги, я заметила поблизости другой памятник. Тонкая плита, которую воткнули в землю под прямым углом так, чтобы она выглядела как надгробие. На ней были грубо нацарапаны очертания птицы вроде ворона семьи Сильвис, только нежного и белого. Голубь.

Это безупречное надгробие выделялось на фоне остальных. Те торчали здесь по двести лет, и даже в месте, где не бывало дождей, ветров и снегопадов, время стребовало с них свою цену. Но только не с этого: по сравнению с другими каменная плита выглядела как новая.

– Ты установил ее, – сказала я. – Верно?

Он тихо ответил:

– Я болел, когда мама умерла. Лежал без сознания, одной ногой на том свете. Она сама приняла решение лишить себя жизни, поэтому погребение по аклевской традиции ей не полагалось. Ее похоронили в неглубокой, безымянной могиле в лесу за пределами стены прежде, чем я даже успел узнать, что она умерла. По сей день я не знаю, где ее прах. – Он глубоко вздохнул. – Все, что было хорошего в моем несчастном детстве, связано с ней. Она рисовала со мной, читала мне, мы вместе изучали карты. Это было одно из последних мест, которые мы открыли вместе, пока я не разболелся настолько, что не мог больше встать с постели.

Я опустилась на колени перед плитой-памятником. Птица была начертана грубо, примитивно. Я сглотнула, вытянула руку и провела пальцами по бороздкам.

– Кто помог тебе установить плиту? Саймон?

– Саймон не всегда был рядом. Его обязанности мага крови часто удерживали его далеко отсюда. – Он покачал головой. – Я сам его установил. Мне было семь лет.

– Семь, – повторила я, представив себе мальчика возраста Конрада, раздавленного горем и слабого после долгой болезни, который бродил по лесам, притащил камень в этот потайной овраг, а затем маленькими, не сильными еще ручками нацарапал, как мог, на плите рисунок. И все это он проделал в одиночку. От этой мысли мое сердце болезненно сжалось.

– Она умерла из-за меня: заботиться обо мне стало так трудно, что у нее не хватило сил. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.

– Ксан, – сказала я, поднимаясь. – Ты ошибаешься насчет своей мамы.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь: я был ребенком, это не моя вина…

– Нет. – Я осторожно подошла к нему. – Я должна сказать тебе… кое-что важное. Это прозвучит безумно, но это правда. Ты должен мне поверить.

– Насколько я помню, я обещал тебе поверить в обмен на то, что ты поможешь мне защитить стену. Теперь, когда Корвалис схвачен, полагаю, самый подходящий момент, чтобы попросить меня выполнить обещание.

Слова полились из меня рекой, опережая друг друга:

– Большинство душ умерших уходят сразу после смерти, однако некоторые из них застревают на границе между мирами. Благодаря этому мы во время сеанса смогли вызвать Арен. Души, которые откладывают свой окончательный уход… они хотят, чтобы их увидели. А когда их видят, они начинают рассказывать свои истории.

– Что? – Он посмотрел на меня с озадаченным видом, у него на губах заиграла растерянная улыбка.

– Я все это знаю потому, что я их вижу. Именно со мной они хотят вступить в контакт. Не знаю, почему… но мертвые занимают такую же часть моей жизни, как и живые. Так было всегда, сколько я себя помню.

Его улыбка медленно погасла.

– Я видела ее, Ксан. Твою маму. Видела на башне. Ее дух. В тот день, когда ты взбежал за мной наверх. Я оказалась там только потому, что она захотела, чтобы я за ней последовала. Она хотела показать мне, как умерла.

Он резко отвернулся. Я продолжала, так мягко, как только могла:

– Я пережила последние мгновения ее жизни вместе с ней. С ней была целительница из деревни, Сальма. Твоя мать говорила о своем сыне, который заболел. Она знала, что ему недолго осталось, а перенести его смерть она не могла. Поэтому… поэтому она решила взять дело в свои руки. Она действительно спрыгнула с башни, но не потому, что хотела умереть. Она прыгнула так, чтобы ее кровь окропила растущий внизу кровоцвет. И чтобы Сальма смогла собрать лепестки цветка кровоцвета и с их помощью спасла ее сына. Тебя.

Он отшатнулся, сжал ладонь в кулак и приложил ее к сердцу. Он пытался выровнять дыхание. По его вдохам я могла отсчитывать время. Один, вдох. Два, выдох. Три, вдох. Четыре, выдох… Я взяла его за руку, и когда наши взгляды встретились, от циничных огоньков в его глазах не осталось и следа.

– Она тебя не покинула, – ласково сказала я. – Она тебя любила. Она умерла лишь ради надежды на то, что появившиеся из ее крови лепестки помогут спасти тебе жизнь. Ей пришлось выбирать между собою и тобой. Она выбрала тебя.

Он схватился обеими руками за голову и повернулся ко мне спиной. Я чувствовала происходившую в нем перемену: он заново обдумывал свою историю. Его мать спасла ему жизнь. Это не восполнит ее потерю – эту потерю ничто не восполнит, – но ракурс, в котором он видел теперь ее смерть, все изменил, окончательно и бесповоротно.

– Ксан? – произнесла я. Мне хотелось дотронуться до него, но я не могла решиться. – Ты в порядке?

Он глубоко вздохнул.

– Нет, – ответил он, – и… да. – Кривой обелиск выплыл из тумана, и Ксан припал к нему спиной, как будто обессилев. Но его глаза горели живыми эмоциями; в них читалось и облегчение, и сожаление.

Я робко подошла к нему.

– Ты мне веришь? Не считаешь меня сумасшедшей?

– После всего удивительного, что мне довелось увидеть после знакомства с тобой, ты можешь заявить, что ты – сама Эмпирея, и я в это поверю.