Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

их свободомыслящими или симпатичными[673]. Б. Б. Пиотровский, директор Эрмитажа с 1964 по 1990 год, без всякого пиетета вспоминал о своем предшественнике, И. А. Орбели, который, в конце 1940-х «руководил Эрмитажем сверхсамодержавно <…> все поощрения и крупные конфликты он вершил сам, а на меня возлагал мелкие неприятности» [Пиотровский 1995:253][674]. Подобный стиль оставался типичным для «академического руководства» и в последующие годы. Иногда старшие академические работники в Ленинграде отличались большей косностью, чем их московские коллеги, – отчасти потому, что их положение было более шатким[675]. Еще одной причиной, возможно, было ощущение, будто они обладают неким наследственным правом. Если в советских средствах массовой информации прославляли рабочие династии, до в Ленинграде, безусловно, имелись научные династии. Многие из самых выдающихся ученых послесталинских времен шли по стопам родителей, близких или дальних родственников[676].

В учебных заведениях также явно наблюдалась особая ленинградская традиция – она проявлялась в самой речи людей, в их интеллектуальной уверенности и некоторой претенциозности. Вспоминает бывший студент ЛЭТИ:

Профессор [А. А. Пиковский] признавался корифеем – теоретиком и практиком – мостостроения, прекрасно знал материал, мастерски подавал его на изумительном русском языке высокообразованного человека, оттенял прелесть слога непередаваемым для заезжих ленинградским акцентом. Каждая лекция шла, как бенефис великого маэстро, в котором все было выверено до мелочей – от стильнокорректной одежды до отточенной жестикуляции. Профессор не читал, а излагал – творил, витийствовал в состоянии полуэкстаза с чуть прикрытыми глазами; пророчествовал – как дельфийский оракул, как сивилла кумекая. Завлекал глаза слушателей обходительностью и каждым движением, ублажал уши будущих инженеров сладкозвучием своей речи. <…> В перерыве между лекциями Сан Саныч читал Корнеля, Расина (на языке оригинала, естественно), просматривал Юманите-Диманш [Головцов 2015: 142].

Многие студенты-ленинградцы прилагали все усилия, чтобы со временем стать такими же, а приезжих по прибытии могли подвергнуть вполне ожидаемому «ритуальному» унижению [Головцов 2O15:][677]. Не все относились к этому чувству местного превосходства с иронией, но отмечали ее почти все[678].

Учеба в лучших ленинградских вузах вела порой к некоторому социальному отчуждению, а кроме того, требовала большого интеллектуального напряжения. Известные ученые не обязательно были хорошими преподавателями; отношения между профессорами и студентами были, как правило, довольно формальными; особенно это касалось идеологически нагруженных предметов – истории, общественных наук и русской литературы, где программа была жестко регламентирована[679]. В городе не было учебного заведения, подобного Тартускому университету, куда больше похожему на академическую республику, где студенты, особенно на русском отделении во времена Ю. М. Лотмана и 3. Г. Минц, могли вступать в тесный интеллектуальный контакт со своими преподавателями[680].

Как в вузах, так и в институтах Академии наук ученые страдали от вмешательства в их работу сильнее, чем любая другая профессиональная группа в советском Ленинграде, за исключением, возможно, школьных учителей. Никто не ждал, что заводские рабочие будут сведущи в коммунистической риторике или экономическом планировании. В отношении творческой интеллигенции партийные чиновники тоже умывали руки. Когда в 1971 году в Дзержинском районе обсуждалось намерение ввести для актеров занятия по экономике, один партийный чиновник с веселым недоумением заметил: «Но, товарищи, надо знать предел разумного!» Во время политических дискуссий из актеров порой невозможно было выжать даже пары слов – «У балерин и оперных артистов тоже есть своя специфика». Семинары по марксистско-ленинской эстетике во многих театрах заменяли коллективными посещениями культурных мероприятий с последующей дискуссией[681]. В некоторых учреждениях культуры вообще не было партийных ячеек[682].

Прослушивая актеров при приеме в театр, режиссеры не спрашивали их, насколько те идеологически подкованы, и не сокрушались, что в их игре присутствуют признаки идеализма, – они смотрели на внешность, талант и технику[683]. Руководство исполнительскими коллективами предполагало сочетание жесткости и спонтанных проявлений великодушия (хореограф Л. Якобсон заставлял своих танцоров часами работать сверхурочно, но, когда у кого-нибудь был день рождения или другое важное событие, он с удовольствием принимал участие в торжестве: как только репетиция заканчивалась, он подзывал пару ребят, давал им деньги и говорил: «Идите, мальчики, принесите нам ящик шампанского» [Зозулина 2010: 143])[684].

В научных институтах дело обстояло иначе. Марксистско-ленинскую идеологию изобрели выпускники университетов, и марксизм считался наукой. Это породило сильную тенденцию отождествлять собственно науку (исследование и познание) с идеологией. «Проработка», когда ею занимались образованные, красноречивые люди, свободно владеющие необходимой риторикой, могла стать пыткой [Лихачев 2006,1: 313–324][685]. При всем своем интеллектуальном превосходстве рядовые научные работники были обделены социально. Утешением могли служить великолепные здания, в которых располагались институты и библиотеки. Поэтесса Н. Королева вспоминала восторг, который испытывала от Пушкинского Дома: «мраморная лестница, картина Айвазовского “Пушкин у моря” <…> торжественный стиль заседаний <…> где аспирантам, в том числе и мне, предоставилось первое слово…» [Королева 2011: 52–53][686]. Однако демократизм был только кажущимся: по традиции, старшие сотрудники говорили свое веское слово лишь после того, как заканчивалась «пустая болтовня»[687]. А размах публичного пространства разительно контрастировал с нищенской, временной, душной атмосферой повседневной рабочей среды. Конференц-залы занимали парадные покои бывших дворцов, с богатой лепниной, пышными фресками и тиснеными кожаными обивками, а кабинеты и мастерские ютились на пыльных и облупленных чердаках[688].

Рабочий график, однако, был относительно свободным. У преподавателей вузов – при том, что их не обязывали уделять много внимания каждому студенту в отдельности – была большая лекционная нагрузка. Но сотрудники НИИ (если они не работали в лабораториях) имели возможность проводить на официальном рабочем месте гораздо меньше времени, чем большинство других работников. После того, как в 1949 году работать по совместительству в вузах и в академических институтах запретили, единственной обязательной обучающей деятельностью для ученых осталось руководство кандидатскими диссертациями (иногда двумя-тремя одновременно). Для старших сотрудников академических институтов посещение было обязательным только два раза в неделю, в так называемые присутственные дни, и это присутствие заключалось по большей части в сидении за рабочим столом, чаепитиях и «трепе» на научные темы[689]. Те, кто находился на вершине иерархии, много зарабатывали – не только в плане зарплаты, но различных льгот и бонусов[690].

4.3. Курилка, 2009 год. Краска на стенах и плитка – новые, остальное – наследие советской эпохи

Если на определенном уровне ленинградское академическое существование было помпезным и иерархическим, то за пределами официальных заседаний шла совсем другая жизнь. В этом смысле несоответствие размеров помещения и количества людей в нем не имело значения: присесть с