Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

чашкой чая можно было где угодно, к примеру, бесцельно бродя между рабочим местом и курилкой (парой стульев рядом с пепельницей на лестничной клетке или пустой комнатушке почти без мебели с пожелтевшими стенами и всегда приоткрытой дверью).

В романе А. Битова «Пушкинский дом» сотрудники института, где работает главный герой, достигают пика интеллектуального и эмоционального возбуждения во время бурных ночных возлияний, когда остаются в пустом здании в качестве ночных сторожей. В этом есть некое сюрреалистическое правдоподобие. При всем этом в «присутственные дни» можно было предаваться приятно скучным академическим радостям. Например, заглянуть в библиотеку или прослушать пару докладов на конференции – ради приличия, а то и из неподдельного интереса. Принято было иметь целый ряд параллельных интересов и проектов, не заявленных в пятилетием плане, и сотрудничать с коллегами вне академической сети – например, с талантливыми учеными, не имеющими должностей в институтах. Но дискуссии на рабочем месте тоже могли быть бурными – не на официальных встречах, конечно, но с коллегами по отделу:

Институт этнографии Академии наук (теперь МАЭ РАН), 80-е годы прошлого века. Мой стол на галерее, под нами – музейный зал, экспозиция этнографии Австралии и Океании. Сидя на галерее, мы часами спорили с моим научным руководителем, а затем и с другими сотрудниками института, тогда казавшимися непреодолимо старшими. Это повторялось месяцами, изо дня в день, спорили едва ли не по каждой строчке моих аспирантских статей (такое внимание к работам начинающего исследователя!). Время от времени нас окорачивали экскурсоводы: «Вы мешаете вести экскурсию!» – если в пылу ученой дискуссии стороны слишком повышали голос. Тогда мы перемещались в кафетерий академички – академической столовой в соседнем с институтом здании[691].

Ленинградский университет тоже отличался не только тем, что предпочитал посредственных ученых, но хороших администраторов (явление, известное и в других культурах), но и по-настоящему живыми семинарами, где студенты могли отстаивать свою точку зрения, и занятиями, в ходе которых исключительно компетентные ученые могли тратить на передачу знаний столько времени, сколько им хотелось[692].

Послесталинская эпоха иногда выглядит как период жесткого разграничения между публичным и частным пространством, причем именно последнее служит прибежищем истинных мыслей и реакций людей[693]. Институты, где имелось множество мест для социальных контактов, формальных и не очень, представляли собой более сложную картину; один человек мог принимать на себя самые разные роли в зависимости от пространства и людей, которые его окружали[694]. Как и на заводах, сплачивать коллектив помогали праздники – не только официальные юбилеи, но и дни рождения, а также «капустники» (еще дореволюционная традиция самодеятельных спектаклей со смешными сценками, пародийными стихами, песнями и танцами). На «капустнике» могли мягко поиздеваться над вышестоящими, но это считалось скорее лестным, нежели оскорбительным:

Доцент Аникеев курил под сосной,

Вышел из чащи Хозяин Лесной.

Тихо свое заклинанье изрек,

На кафедре жив еще умный хорек[695].

При том что научные сотрудники «по долгу службы» часто попадали в неприятности с чиновниками, они также «по долгу службы» умели из этих неприятностей выпутываться; они наслаждались если не внутренней свободой, то хотя бы чувством цели и внутренней убежденностью.

В то же время научные учреждения не только привечали людей, но и исключали из академической среды. В послесталинские годы открыто увольнять стали существенно реже, чем в кровожадные 1930-1940-е, но те, кто выступал против идеологического императива – например, собирался эмигрировать в Израиль или имел уже уехавших близких родственников, – имели все шансы оказаться без работы[696]. Были также отдельные группы ученых, которых, несмотря на их таланты, не брали в академические институты из-за «подпорченной» анкеты (не та национальность, не та тема исследования, не то семейное положение – человек разведен или, наоборот, вызывающе холост). А порой такие люди просто не выдерживали жизни там, где, по выражению поэта Ю. Колкера, «наука жалась к стене, как нищенка» [Колкер 20086: 159].

Одна из возможных стратегий выживания состояла в том, чтобы жить на дополнительный заработок (за научные статьи и книги платили довольно щедрые гонорары, также существовала обширная «теневая экономика», которая охватывала такие виды деятельности, как подготовка абитуриентов к поступлению и написание курсовых заданий и диссертаций на заказ). Но это делало человека уязвимым, ведь его могли обвинить в тунеядстве, а после суда над Бродским в Ленинграде это был особый повод для опасений[697]. Отсюда стремление заняться каким-либо физическим трудом, – не на заводе (там нужны были конкретные навыки и умение приспосабливаться к чуждой среде), а что-нибудь попроще.

Со временем работа кочегаром в котельной стала таким же символом интеллектуально-богемного существования, как и жизнь в коммунальной квартире. Через сарафанное радио люди, не «устроенные» на работу, находили начальника «сети», который был готов брать сотрудников «с дипломами и неблагозвучными фамилиями» – таких мест было довольно много, ведь работников не хватало, а представители настоящего рабочего класса, нанимавшиеся на подобные работы, были, как правило, маргиналами иного толка: бездельниками, неумехами, пьяницами. В котельных по всему городу стали появляться неформальные семинары, подпольные издательства, проводились целые лектории – при условии, что из котельной поступало тепло, начальство с радостью оставляло подчиненных в покое [Колкер 20086].

Неофициальная работа не всегда была связана с диссидентством. Слово халтура, означавшее одновременно «плохо сделанную работу» и «работу на стороне», передавало иронически-пренебрежительное отношение, характерное для многих интеллектуалов[698]. Но существовал еще один немаловажный слой позднесоветского ленинградского общества, заинтересованный в неформальном рынке труда прежде всего по финансовым причинам. Среди информантов норвежского антрополога Ф. С. Нильсена в конце 1970-х оказался человек, державший подпольный обувной бизнес, в котором работало около десятка надомников – он сдельно платил им за работу, выполненную на дому[699]. Это пример явно незаконной деятельности, но и то, что люди делали на официальном рабочем месте, порой находилось на грани допустимого. Так, несмотря на то что таксистам позволялось ждать клиентов исключительно на стоянке, они могли на свой страх и риск «шакалить» у гостиниц «Интуриста»[700]. Врач, делавший аборты на дому у пациенток (чтобы обеспечить чистоту и обезболивание), и учитель, бравший частных учеников, находились, как и водитель, в знакомой многим советским гражданам теневой зоне допустимой, но не вполне разрешенной трудовой деятельности[701]. Зазоры в системе были настолько же пластичными, насколько жесткими сами рамки этой системы.

«Дикий капитализм» и мир труда

К середине 1980-х на официальном уровне начали признавать, что не все в ленинградской промышленности так