Владыка ледяного сада. Носитель судьбы - Ярослав Гжендович

– А где слоники? – с интересом спросил Вуко. – В вольере?

Норвежец указал на второе кресло, но никак не отреагировал. Впрочем, по его изуродованному лицу ничего было не прочесть.

– Я тоже с детства мечтал, чтобы у меня были слоники. Светло, просторно, водопад, пруд, растения, – Вуко вынул трубку из кармана кафтана.

– Я выстроил себе укрытие, – пояснил Фьольсфинн. – Место, в котором я мог бы спокойно дожить свои дни, пытаясь познать этот мир. Без вмешательства, которое так тебя раздражает. Но пока что я хотел бы отойти от «Сердца тьмы». Мне не нравится окончание. Особенно в киноверсии.

– Ты хотел бы отойти от «Сердца тьмы», потому что тебе не нравится окончание… – перефразировал Драккайнен, уминая табак и пытаясь, чтобы тон его прозвучал как можно более терапевтически.

– Мы приносим в этот мир собственную историю. Топосы, мифы. А он ими кормится. Так, будто у него закончились собственные – вот такая у меня теория. Сейчас мы оба играем в Курта и Уилларда. Я сижу среди туземцев и вроде бы создаю тут какую-то безумную утопию, а ты прибываешь извне, чтобы навести за мной порядок. На самом деле я не создаю никакой утопии. Я просто вырвал себе небольшой надел земли на обочине, чтобы жить спокойно. Я не Курт. Меня не интересует экзистенциальная сторона человеческой природы, и я не ненавижу цивилизацию. Ни нашу, ни эту. Мрак и ужас не сгущаются надо мной. Меня интересует ксеноэтнология. Природа этого мира. Она опасна, но интересна. Я хочу знать, как она действует, и наблюдать за нею.

Он покачал головой.

– Мы должны задавать себе вопросы. Тогда постепенно нам все объяснится.

– Хорошо, – согласился Драккайнен. – Что это за замок? Ты его выстроил?

Фьольсфинн встал и провел Вуко на другую сторону помещения. Между кустами, мостиком над ручьем, к круглому каменному столу. В самом его центре в углублении стоял резной хрусталь размером с яблоко, опирающийся одной гранью в стол, накрытый прозрачным куполом. Выглядел он как огромный бриллиант, вот только стоял так, словно издевался над силой тяготения.

– Это зерно. У меня было два таких, когда я вылез изо льда.

– Зерно?

– Содержит в себе замок. Ты должен найти небольшой действующий вулкан и бросить в кратер. Случится взрыв и извержение. Но каждый выплеск лавы, каждая вулканическая бомба будут иметь свою цель. Замок. Зерно придает вулкану цель. Едва только лава остынет, через два-три месяца ты можешь приплыть и войти. Он будет готов под ключ. Достаточно вставить двери и внести мебель. Сдвинуть то, что должно быть подвижно, и сокрушить тонкий, как бумага, слой скалы, которой прирастет к стенам. Готовый замок, зачарованный в зерне. Программа, которую пробудит вулкан и заставит замок родиться. Естественно, тут есть и ошибки. Целые коридоры и участки, ведущие не пойми куда, перевернутые лестницы, невозможные фигуры и двери на потолке. Бывает и так. Но есть еще и ванные комнаты, целиком отлитые из базальта и алебастра, в которых течет вода, есть горячие источники и водопад, струящийся между стенами, в каналах, которые только и ждут водяных колес, есть расщелины в скале, которыми газ добирается прямиком до ламп, и воздуховоды для горячего воздуха. Замок – прекрасная вещь, когда кто-то чувствует для себя угрозу. Материализация потребности в безопасности испуганного разума. Я был ослеплен, а потом кинут в океан и заперт в ледяной горе. Была зима. Я же был льдом. Слепым и мечтающим о замке, который бы меня защитил. Месяцами я пребывал в летаргии, в ледяной тьме, и снились мне полы, башни и галереи. Я знал каждый излом стены и каждую комнату. Это продолжалось так долго, пока замок не вырос полностью в моей голове. Я думал и о льде. Я был льдом. Понимал лед. Мог приказывать льду появиться. А потом мог его формировать. Создавая изотопы с разными характеристиками. Я мог сделать так, чтобы он перестал таять. Мог сделать из него себе глаза и начать видеть. А когда – эоны сенсорной депривации спустя – я настолько овладел льдом, что сумел приказать ему растаять и освободить меня, в каждой руке я сжимал зерно. Дрейфовал на льдине с зернами в руках, пока не приплыл сюда.

– Я был деревом, – сказал Драккайнен тоном человека, который сравнивает впечатления от отпуска.

– Прости?

– Ван Дикен проткнул меня копьем и превратил в дерево. Несколько недель деревом я и оставался. Деревом, понимаешь? Не знаю, какого именно вида. Лично я зову их ясенями, но наверняка научное их название другое. Это ведь не земные деревья. Оно немного походило на оливу.

– Ван Дикен… Это он меня ослепил. Еще на станции. Я сказал ему, что он преступник. А он крикнул, что я слеп, и мои глаза взорвались.

– Вероятно, марстония псевдолистовая, – вспомнил Драккайнен. – Так оно называется. Итак, ты кинул это вот в вулкан, а тот взорвался, и лава сформировала тебе весь город. Вместе с туалетами, каминами и горгульями на крышах. Все потому, что ты ранее думал о замке?

– Верно.

– Понимаю.

– Вот так просто?

– Я живу здесь уже с полгода. Что случилось на станции?

– Нет. Теперь моя очередь. Что с остальной частью экипажа? Со «спасательной группой», о которой ты писал на могильных камнях?

– Нет никакой такой «остальной части». Вся rescue team[6] – я.

– Послали тебя одного? Не верю. Агентство так не работает. Это против всяких правил и здравого рассудка.

– Смотря какое агентство. То, о котором ты говоришь, не могло уже послать никого. Политика. Мидгард нынче – запретная зона. Империализм не пройдет. Ни в какой форме, а особенно в межпланетной. Мы ведь едва-едва выиграли войну, и теперь нам стыдно. Очень по-европейски. Будем спасать вселенную от подлого человечества. Официально программа закрыта. Как и автоматическое наблюдение. Нам даже запрещено приближаться к этой орбите. Но неофициально есть желание понять, что здесь происходит, и скрыть следы. Не спрашивай, отчего таким образом. Потому что так захотели комиссары.

– Дюваль и я отсылали рапорты. Пока существовала станция. При помощи бионических передатчиков вроде радиолярия со стратосферным модулем; обычный воздушный шар с гелием. Наверное, именно потому они хоть как-то работали.

Он замолчал на миг и поправил кочергой дрова в камине. Небо над хрустальным куполом затянуло тучами, похожими на пожелтевшую вату, через ряд высоких окон на одной стене, открытых на террасный садик в японском стиле, было видно, как большими хлопьями падал снег. По морю уже поплыли тонкие ковры тающих хлопьев.

– Я выгнал акевитт. Настоящий, датский, из ненастоящих груш. Порой я делаю себе фрикадельки. Такие крупные, норвежские. А еще – шведский котбуллар. А еще яблочный пирог и сельдь в сладком соусе. Тут сельди нет, потому я мариную другие рыбины. Собственно, псевдорыбины. У сельди не должно быть конечностей, даже остаточных. Нет здесь перца и корицы, даже их лук – не совсем лук. Этого мне не хватает, но это – Скандинавия моего детства. Потом все это так или иначе оказалось запрещенным. Не знаю, что происходит сейчас, да и знать не желаю. Даже ностальгия моя какая-то идеализированная. Мне не слишком-то хочется тосковать, с тех пор как у меня есть этот замок. Да раскуривай уже трубку, я принесу акевитт и рюмки.